Люди государевы

«Да во всех сибирских городех государева заповедь крепкая не токмо самые дорогие черные лисицы и середние черные лисицы велено имать на государя, а Иван Скобельцын все дорогие черные лисицы по вся годы имал на себя в поминки, а иные ему пропивали…»

Много еще чего было писано, обо всем и не упомнишь. За многое и простилось бы Скобельцыну. Труды на воеводстве тяжки, нужны и поблажки. Да шибко и у него гонору было много! Своим людям приказал жечь дома изветчиков. А когда томский воевода, что был до брата его, Дмитрия, князь Клубков-Мосальский прислал приставов, при многих служилых людях Скобельцын орал: «Пишет мне из Томского князишко с указом, не велит разорять домов тех, которые-де на меня сказали государевы дела, а я на те отписки плюю и гузно ими тру!»

За два года тобольские воеводы не смогли сие дело разобрать, и дело то отдали ему, князю Щербатому. А после кончины Михаила Федоровича новый государь Алексей Михайлович на престол взошел. По доброте своей, внимая челобитным Плещеева и Скобельцына, повелел он отправить их в Москву с семьями. Да тут оказалось, что Скобельцын пригрел на своей груди змееныша. Его полоумный племянник Савва объявил великое государево слово и дело на Ивана Скобельцына. Будто тот с женою своею и братом умыслил извести Алексея Михайловича за то, что их долго не вызывают из Сибири, и еще будто посылал Иван в Москву своего холопа подговорить шурина Енаклыча Челищева выжечь Москву и бежать на службу к литовскому королю. Пришлось почти еще год вести Щербатому следствие, допрашивать, проводить очные ставки, но до истины докопаться не удавалось. Он с облегчением вздохнул, когда дело в прошлом году передали в Тобольск, и новый воевода Салтыков пытками и допросами завершил дело в два месяца. Савва с холопом Ивана Фатеевым повинились в «ложном заводе». Однако это не помогло Ивану Скобельцыну: после пытки он отдал Богу душу ноября в 6 день.

А Леонтий Плещеев ныне в Москве, возле сродственника своего, Морозова, трется. Борис же Иванович придумал себе прозвание «ближний боярин» и, почитай, правит царством: без его слова молоденький государь шага, сказывают, не ступит. Так что, выходит, и Гришка Подрез Морозову родня. Упрятать в тюрьму его надобно, однако все по уму должно быть исполнено.

Глава 5

Спустившись из детинца через воротную башню к Ушайке, Григорий миновал две городни с сильно подгнившими за четыре десятилетия нижними венцами и направился к торговой площади, что была по правую руку рядом с устьем. У коновязи его поджидал похолопленный им остяк-новокрещен Тынба. Увидев Григория, подвел к нему гнедого жеребца. Григорий вскочил в седло, едва коснувшись железного стремени, и, нахлестывая коня, поскакал галопом по улице посада к задним городским воротам. Тынба, гикнув, заторопился за ним на своей кобыле.

Перед третьим, не доезжая ворот, домом почти по всей ширине улицы — грязная лужа, ее обходила с полными ведрами воды на коромысле дворовая девка подьячего Василия Чебучакова, Агашка. Григорий нарочито пустил коня как можно ближе к ней по краю лужи, поддал ногой по ведру так, что коромысло слетело с плеч и деревянные ведра опрокинулись, залив Агашке изношенные поршни. Грязной водою из-под копыт окатило поневу. Агашка завизжала истошно на всю улицу. Из дворовых ворот выскочил хозяин Василий Чебучаков.

— Че стряслось?

— Гри-и-ишка Подрез!..

— Варнак! — крикнул вслед всадникам Василий и погрозил кулаком.

Гришка же, оглядываясь, скалился и хохотал дьяволом.

— Хватит ныть, ступай на реку! — приказал Василий девке и добавил: — Найдется и на него управа!

У леса живучи дом срубить — глазом не моргнуть. Однако Григорий, вернувшись из Кузнецка, не стал ладить новый дом ни в Томске, ни в слободе Верхней. В слободе дом купил у Василия Старкова. Тому он был без надобности, ибо по весне поставил он себе хоромы новые городским на зависть: дом-крестовик с горницей, сенями и клетью. Тому что не строить: любой мужик — дармовой плотник. Старый дом тоже был неплох, с потолком да с дымником. Григорий токмо разделил его на четыре комнаты. В самой большой, что от входной двери стол подле лавки, да скамьи вкруг. Там, где красный угол, спальню себе устроил, на стенах ковры бухарские ножами разными увешаны, на полу — тоже ковер. За бабьим кутом, что у печи, комнатка для утех полюбовных с широченной кроватью из плах струганых во весь угол. Застелена медвежьей шкурой. За месяц прошлый не один десяток пар на ней побывало. У томских блудников даже присказка родилась — сходить по медвежью любовь. Одно плохо: мало в Сибири баб, приходится бл…док имать из остячек да калмычек, благо что оные на вино да на передок слабые и русских мужиков не чураются. Однако и им надобно деньги платить. А воевода, собака, опять взятку выкручивает. От сего и кипело все нутро у Григория…

У ворот дома его поджидали пятеро ярыжек. Один кинулся в ноги Григорию, едва тот спрыгнул с коня на землю.

— Григорий Осипович, смилуйся, налей по чарке!

Григорий хлестанул его плеткой так, что лопнула на спине латаная грязная рубаха.