Люди и деревья

И я вдруг увидел под ее нарядным шелковым платьем обычные голубые штаны. Такие, как носят у нас в деревне. Мне не раз приходилось их видеть, когда женщины наклонялись над арыком, споласкивая посуду. И Сурат показалась мне самой обычной, самой заурядной женщиной, ничего таинственного в ней уже не было. Поезд, который вез Сурат на женскую конференцию в Баку, остановился, и на дорогах, по которым, весело посвистывая, мчался он столько лет, стало вдруг очень тихо…

И тут в мертвой тишине комнаты послышалось встревоженное гудение шмеля: каким-то образом он залетел сюда и теперь никак не мог выбраться. Сурат заплакала и начала рассказывать, как мать и сестры жениха оговорили ее перед ним. Мать заявила, что порядочная девушка не пошла бы работать в райком; младшая сестра сказала, что если бы Сурат хоть чего-нибудь стоила, ее бы уже давно засватали, а старшая сестра, эта ведьма, эта змея, эта старая морщинистая обезьяна — она кассиршей работает в бане, — наплела, будто видела, как Сурат с мужчинами в баню ходила; сама, мол, своими руками билет ей давала… А у парня еще тетка есть, ей дочку пристроить нужно, она тоже молчать не стала…

Когда же Сурат медленно, так же как спускалась, поднялась к себе наверх, Мерджан заявила, что все ее рассказы — ерунда и дело совсем не в этом. Прошлое лето Сурат купаться ездила на Севан с артистами из Дома культуры. И чего ее угораздило в такую даль ехать! Но это еще ладно, главное, говорят, пила она там с мужчинами, лишнее себе позволяла. Ее вроде даже из райкома тогда хотели выгнать, да пожалели — сирота. Жених как приехал, ему тотчас же все и доложили — приятель в райкоме работает, — ну, тот сразу отбой, знать, мол, ее не знаю.

«Кино» в этот вечер состоялось, но это уже совсем не было похоже на «Аршин мал алан». И Сурат уже была не Гюльчехра, а самая обычная женщина, которая носит обычные голубые штаны… И она долго плакала, стоя у окна…

Много дней плакала Сурат у своего окна. Потом Губат сказал, что суженый нашей Сурат женится на двоюродной сестре, а Мерджан принесла еще одну новость — жениха Сурат назначили председателем горсовета. В ту же ночь я в своих больших черных сапогах вошел в нарядный цветник, поднялся на второй этаж красивого двухэтажного дома, который называется горсоветом, схватил болвана из болванов за ворот и вышвырнул на улицу. «Кино» кончилось, но темная тень Сурат навсегда осталась на стене.

Как-то утром, когда я торопился на базар, чтобы захватить семечки получше, Губат подозвал меня.

— Смотрел вчера? — спросил он, садясь на своей скрипучей кровати.

— Нет, — ответил я. — Я больше не смотрю.

На этот раз Губат мне поверил. Он притянул меня к себе и шепнул:

— Сегодня всю ночь не спал… Свадьба у них, девчонка чуть руки на себя не наложила. Платком удушиться хотела…

Он зевнул и снова улегся.

— Я тоже больше не буду смотреть! — сказал он и отвернулся, сердито натянув на голову одеяло; я знал, что Губат не врет.

3

До начала учебного года оставалось еще порядочно, когда тетя сходила в деревню, принесла справку об окончании мной пяти классов и отдала ее в школу номер один. Школа эта находилась недалеко от центра, по дороге от базара к заводу. Сразу за ней поднималась высокая белая стена, окружавшая детский дом.

За четыре дня до начала учебного года тетя запретила мне заниматься семечками. Я изнывал от скуки: слонялся по базару, бродил вокруг завода и от нечего делать несколько раз ходил смотреть на красивый богатый дом, который показал мне Губат. В этом доме жил тот самый парень, который не отрывая глаз разглядывал когда-то в окне отражение Сурат, а потом написал ей записку: «Образ твой я буду вечно хранить в сердце своем»; теперь он был «горсовет», известный всему городу товарищ Джалилов.

Я еще с первого класса считал, что первое сентября праздник, большой праздник, вроде новруз-байрама. Разница лишь в том, что к Новруз-байраму готовится вся деревня: моют, чистят, стирают, а перед началом учебного года предпраздничная горячка охватывает одну тетю Медину. Во всяком случае, ни от кого, кроме нее, я не слышал выражения «сентябрьский праздник». Накануне первого сентября она всегда мыла меня, надевала чистые свежезалатанные штаны, чистую-пречистую рубаху и, посадив на большой плоский камень, старательно подстригала мне ногти на руках и ногах. Потом тетя брала длинную жердь и шла сбивать айву или персики, чтобы дать их мне завтра в школу; лазить по деревьям мне в этот день было запрещено — не дай бог запачкаюсь или порву рубаху…

Накануне первого сентября тетя отпросилась с работы пораньше. Нагрела на керосинке воды и, весело блестя глазами, принялась стирать мои штаны и рубашку. К вечеру они высохли, и тетя упросила Губата сводить меня в баню.