Люди и призраки

— За вероятность ошибки, — серьезно ответила Тереза. — И я не понимаю твоей иронии. Как бы ты ни был расстроен, это некрасиво… и просто невежливо. Нельзя быть таким дремучим атеистом.

— Можно, — возразил Жак, с трудом выбираясь из-за стола. — Я же есть, значит — можно.

Он остановился, нежно посмотрел на девушку и вдруг спросил:

— А почему тогда ты меня любишь, такого дремучего атеиста?

— Потому, — с обычной своей серьезностью ответила Тереза, — что ты в сто раз больше христианин, чем большинство верующих.

— Понятно, — вздохнул Жак, которому, впрочем, было не очень-то понятно. — Молись. Я разве против? На здоровье. Только приходи потом.

Жак нетвердой походкой побрел в спальню, думая при этом, что не стоило столько пить. Самогон все равно не помогал. Перед его взором по-прежнему стоял усмехающийся Кантор и спрашивал: «Ну как, ты все еще боишься мистралийцев?»

И слышать это было почему-то больно.

Примерно в это же время принц-бастард Элмар сидел в своей библиотеке, запершись на ключ, и мрачно смотрел на стоявший перед ним кувшин вина, к которому так до сих пор и не притронулся. Он боялся идти в спальню, зная, как легко улавливает несравненная Азиль малейшее изменение его настроения. Если она спросит, что с ним, Элмар не знал, что ей ответить. Проси ее не проси, завтра же все Ольге расскажет. Поэтому первый паладин сидел и ждал, пока Азиль уснет, чтобы не заметила его настроения и не начала расспрашивать. Не обманывать же ее. Это уж вовсе недостойно.

Выпить хотелось зверски, и не просто выпить, а напиться до умопомрачения, но пить он тоже боялся, зная, как легко у него развязывается язык от спиртного, и справедливо опасаясь, что не удержится и сболтнет лишнее.

Поэтому Элмар просто смотрел на кувшин. А перед его глазами стоял усмехающийся мистралиец и говорил: «Только ты постарайся, как в прошлый раз, напасть сзади и без предупреждения».

И Элмару тоже почему-то было больно.

В королевском кабинете сидел, зажав в зубах погасшую трубку, его величество Шеллар III, который пытался перед отъездом привести в порядок дела, основательно подзапущенные за последние дни. Однако, как ни старался король вникнуть в смысл лежавшего перед ним рапорта от Флавиуса, смысл этот каким-то образом ускользал от его понимания. Возможно, просто потому, что Шеллар только что пришел с официального приема, где слегка выпил. А может быть потому, что вместо изучаемого документа перед его взором стояла наглая, ухмыляющаяся физиономия и ехидно вопрошала: «А королям подобает ныть?»

И королю тоже было больно.

В лаборатории мэтра Истрана у большого зеркала выбивался из сил принц Мафей, пытаясь нащупать хоть небольшой просвет в сплошной черноте, окружавшей дворец. Почему-то проклятое зеркало работало у него только в пределах дворца и с настройкой на помещение, хотя он своими глазами видел, как мэтр делает это на любом расстоянии и с настройкой на конкретного человека, — значит, подобное возможно, просто у него почему-то не получается. Его высочество видел, как это делается, и даже понял принцип, но практически ничего не мог сделать, хоть плачь. И Мафей плакал, но все равно снова и снова пытался нащупать ту нематериальную нить, которая, как он понимал, должна связывать мага с объектом поиска. Пытался— и не мог. Может быть, потому, что всякий раз, когда он наблюдал за действиями наставника, тот искал либо ученика, либо воспитанника, и нить у него была ровная, широкая и белая. А у Мафея получалась синяя, тонкая, и обрывалась она, едва достигнув непробиваемой черноты за стенами дворца. Что это значит, понять было невозможно. То ли что ученик мага замахнулся на что-то недоступное ему по уровню, то ли что у него нет достаточной связи с объектом поиска, то ли что этого объекта и в самом деле нет в живых.

И думать об этом было больно.

В спальне Эльвиры, уткнувшись лицом в плечо хозяйки, тихо плакал принц Орландо, он же товарищ Пассионарио и так далее. Он так и не решился до сих пор показаться на базе, так ему было стыдно появиться на глаза Амарго. А еще ему было больно. Как и всем. И может, даже больнее, потому что, как говорят, эльфы чувствительнее, чем люди. И, как и у всех, у него тоже все время стоял перед глазами Кантор. Только не такой, как сейчас, а прежний, знаменитый маэстро, его наставник. Мастер яростно кричал что-то о презренных плагиаторах и с размаху опускал на спину нерадивого ученика пюпитр. Но по сравнению с тем, что чувствовал Пассионарио сейчас, это было как раз совсем не больно.