Люди и судьбы

В тот роковой для Петра день с работы они возвращались в сумерках. Вдруг сзади раздался шум, а затем автоматная стрельба. Никто не знал, что случилось, но было ясно: произошло что-то из ряда вон выходящее. По толпе прошел слух:

— Кто-то пытался бежать.

Слышалась резкая немецкая речь. Пленных остановили. Вперед вышел немец с автоматом. На ломаном русском он объяснил:

— Кто делать шаг: пах, пах! — Для убедительности дал очередь по траве.

Все стояли молча. Каждый хотел выжить. Так уж устроен человек: даже в нечеловеческих условиях вынашивает надежду на спасение, надеется на чудо. Вскоре часть охраны вернулась, и их повели в лагерь. Но лечь не дали, не дали и еду. Толкая прикладами, им приказали построиться. Уставшие, голодные, люди подходили и становились в шеренгу. Все чувствовали: сейчас что-то случится.

Подошел немец, и, тыкая пальцем, начал счет:

— Айн, цвай, драй… цен. — Каждый десятый должен был выйти вперед. Кто не понимал, объясняли прикладом. Все стояли молча, с ужасом наблюдая за происходящим. Свет прожектора слабо освещал лица.

Иван оказался третьим по счету. Он еще не успел прийти в себя, и вдруг заметил удаляющуюся широкую спину Петра, которого толкали прикладом. Иван оглянулся по сторонам в надежде увидеть знакомое лицо: может со страху померещилось? Тут заложников развернули, и он явственно увидел Петра. Тот стоял с опустошенным взглядом, понимая, что это конец.

Иван обреченно смотрел на своего товарища, не в силах чем-нибудь ему помочь. Раздалась короткая команда, очередь из автомата, и вот уже десятки обреченных людей лежат на земле. Ужас парализовал толпу.

Ночью Иван лежал с закрытыми глазами, не в состоянии уснуть. Перед глазами стояло лицо Петра. Одна мысль не давала покоя — зачем пытаться выжить? Только лишние мучения, уж лучше сразу умереть. О побеге даже думать нельзя — за одну его жизнь поплатятся десятки людей.

Ивана охватило полное безразличие ко всему. Он перестал есть: если уж умирать, то побыстрее. Ночами подолгу лежал без сна, вспоминая дом, мать, детство.

А детство выдалось тяжелым. После смерти отца дедушка переселил их с матерью в какой-то пустующий дом. Он был еще маленьким, но отчетливо помнил, как умерли его брат и сестра. У них не было своего хозяйства, только маленький огородик. Картошки на посадку тоже не было, а ту, что им дал дядька Захар, съели, а кожуру с малюсенькими отростками посадили. А когда эта чахлая картошка завязалась, он иногда, тайком от матери, вырывал ее, бросал в костер и съедал полусырую. Сколько он себя помнил, всегда страшно хотелось есть. Мать ходила по людям: где-то стирала, где-то мазала. Платили ей продуктами, но они были рады и этому. А когда дядьку Захара увезли, стало еще хуже. Надеяться стало не на кого: тот хоть изредка давал узел картошки да муки. И на Пасху — кусок сала.

Крестьянские дети рано взрослеют: лет с восьми он уже пас чью-то худобу, зарабатывая себе кусок хлеба или кружку молока. Летом вообще легче выжить: на чужих огородах, баштанах всегда можно нарвать кабаков или огурцов, а где-то в саду — яблок и слив. В школу он ходил в холщовых штанах, покрашенных бузиной, но зато всегда в чистом: мать у него была чистюля.

Самое счастливое время для Ивана наступило, когда его призвали в армию. Он попал в кавалерию- это была его стихия. Потомственный казак, он любил лошадей, был прекрасным наездником. Своего коня холил и лелеял. Иван помнил рассказы матери о том, какие акробатические номера показывали его дядьки на станичном празднике джигитовки, и, если было время, проделывал все сам. Солдаты ему завидовали, просили научить таким кренделям, но не каждому это дано.

Воспоминания утомили, он уснул тяжелым тревожным сном. Ему приснилась мать: она стояла на развилке дороги и звала:

— Ванюша, где же ты? Ты у меня один остался. Отзовись! — Проснулся в хо-

лодном поту: мать ждет его. Раз не умер в первое время, значит, суждено жить. А вдруг случится чудо, и эти мучения закончатся?

Мысль о побеге засела где-то далеко в мозгу, а по жизни, если это скотское существование можно назвать жизнью, его вел инстинкт самосохранения. Он уже привык к вонючей похлебке и прелой, застоявшейся воде. Летом люди умирали от жажды и жары, а уже осенью — от холода. К зиме они сами построили продуваемые ветром деревянные бараки, но это было лучше, чем зимовать под открытым небом.

Потом их перевезли в другой лагерь, в Германию. Условия здесь были еще хуже, над ними издевались сознательно, чтобы пленные быстрей умерли, чтобы не тратить на них даже пули. Зимой их отправляли на работу, иногда загоняли в ледяную воду и держали там по нескольку часов. После этого Иван почти не чувствовал ног, они были как неживые. А однажды, когда он, опустив голову, копал, не обращая ни на что внимания, вдруг услышал родную кубанскую речь и до боли знакомый голос. Еще не веря своим ушам, начал всматриваться в говорившего: изможденный, заросший щетиной худой человек, в котором невозможно было узнать друга детства. С трудом ворочая языком, пересохшим от жажды, еле выговорил:

— Федя, це ты?