Люди из захолустья

Было в этом деле одно тревожное неудобство. Клеймящие слова: «как у кулаков». Даже дальнюю, невольную причастность свою к тому, что обозначалось этим словом, люди старались скрыть, несли про себя тайком, как опасную и позорную болезнь. А Соустин по служебной анкете значился пекарем и сыном пекаря… По-честному, он немедленно должен был распутать тут некую двусмысленную путаницу, но с кем? Скорее всего с Калабухом. Но уместно ли это было после возвышенных разговоров о Бергсоне или о чем-то в таком же роде? С Зыбиным? Говорить с ним теперь Соустину вообще было тягостно, да, кроме того, кто мог поручиться, что Зыбин опять не раздует из этого официального дела, не сорвет как-нибудь поездку… Не ехать уже немыслимо было для Соустина.

Но вдруг оказалось, что и Зыбин доживает в Москве последние дни. Его перебрасывали в Красногорск, на строительство гигантского металлургического завода. Незадолго перед тем в «Производственной газете» появилась касающаяся этого строительства статья, развернутая на целый подвал: речь шла о неполадках в быту сезонников-строителей «Коксохима», при этом приглушенно намекалось на некие недопустимые, в статье не называемые факты. Тогда же в газете была поднята дискуссия о том, что на стройках первее: жилые дома для рабочих или самые агрегаты? У Зыбина имелась на этот счет своя точка зрения. И «Производственная газета» выдвигала на строительство свой форпост выездную редакцию во главе с Зыбиным. «Производственную газету» охватывало пламенем все бульших и бульших дел.

Странно, но после той встречи в переулке с Ольгой пока не удалось свидеться ни разу. День за днем она отдаляла свидание, необъяснимо и мучительно для самой себя: это чувствовалось даже по телефону. Ожидания Соустина становились нестерпимыми. Ольга опять поднималась в нем большим беспокойством, которое мешало жить ясно, неопьяненно (а сейчас иначе нельзя было жить). Он снова начал так бешено и нетерпеливо думать о ней, так желать ее, что она перерастала уже в несбыточное, бестелесное видение. Против совести своей, обрывая работу, он в неурочные минуты выбегал в редакционный коридор, надеясь застать там врасплох ее, крадущуюся к мужу. Он готов был попрать теперь всякие прежние предосторожности и, отчаявшись, однажды позвал ее к себе в комнату, в получужую комнату, в которую каждую минуту могла залететь Катюша… Ольга не отказалась, но, как всегда, ответила: «Лучше потом, на днях…» Прежде чем повесить трубку, Соустин крикнул, что все же в восемь он ее ждет. Эта фраза, по его расчетам, должна была секунда за секундой точить, отравлять ее волю, всегда такую послушную ему. И он начал ждать ее с часами в руках. Лампа, для интимности затененная бумагой, горела виноградным огнем. Комната неузнаваемо изменилась, словно в галлюцинации, в глазах плыло… Ольга села в трамвай, вероятно, у Крымского моста; все женские свои сокровища она беззаветно везла с собой. Ехать ей лишь четверть часа. Она сошла на Смоленском, обогнула угол и, чуть щурясь, пересекала яркое облако света у кино. Вот она поднялась по лестнице, вот уже в дверях, сейчас виноватый стук — и она на пороге, запахнутая в мех, красивая, по-человечески слабая…

Но Ольга не пришла. В этот вечер нетерпение его сменилось бесноватой безнадежностью, от которой пересыхало горло. Ночью его погнало к Крымскому мосту. Он приблизился к Ольгину парадному и щекой коснулся ледяной ручки. Кроме Ольги, там еще жил человек, который сейчас как бы взирал на него с суровой, убийственной высоты… Может быть, только тут сознал Соустин, что эта новая пауза, которой томила Ольга себя и его, вовсе не игра и не ребячески мелочное мученьице, как тогда, в Крыму, что и здесь настигало его испытующее, требующее во всем ответа время.