Люди как реки

Вадим Иванович прислушивался к общему разговору, до него долетали обрывки поспешных фраз. Никому не пришло в голову обратиться к нему, а он очень в этом нуждался. И тогда, словно в отместку за невнимание, он крикнул зычно и требовательно:

– Товарищи, планы уроков у всех есть? Учтите, без планов уроков не буду допускать к занятиям. – Помолчал, припасая главное, и выговорил, почти жалея: – А это, сами понимаете, прогул без уважительных причин со всеми… вытекающими последствиями.

Добился своего: замолчали. Переглядываются, посматривают на него, улыбаются: все бы тебе шутить, тоже шутник выискался.

– Я серьезно, – сказал он, едва сдерживая улыбку.

В ответ молчание: кажется, проняло.

– Так и знайте… Мое дело предупредить, а там… Вот утрясу расписание…

– Слышали! – крикнули дружно и рассмеялись.

– Только когда это случится?..

– Очень скоро, если вы имеете в виду сроки. – Он рассмеялся тоже, не выдержал.

– Знаем! Наслышаны! – крикнули хором, особенно выделялся задорный голосок Ольги Николаевны.

Разговор набирал новую силу, а его словно бы не было среди них – обидно. Но обида живет недолго, проникает неглубоко – уходит и возвращается хорошее настроение.

Он рассматривает коллег осторожно, исподтишка, ненадолго задерживая взгляд на их оживленных лицах, и ему становится окончательно хорошо.

Теперь он выделен из их среды, поставлен в особое положение понукающего, ничего не поделаешь, но это так. Плохо, конечно, что приходится заставлять делать одно и другое. Видимо, он не дождется времени, когда заставлять не понадобится, когда каждый будет знать свой маневр.

«Это время придет, – думает он упрямо, – нужно только получше работать для него, забыв о себе, и оно обязательно придет – незаметно и навсегда».

Слева от него таится Кобяков – на обычном своем месте в углу. Сегодня он молчалив, задумчив, по всему видно, опять что-то стряслось. Вадим Иванович не стал спрашивать, он, пожалуй, рад, что Кобяков молчит, – он Кобякова не любит. Смотреть в глаза Кобякову Вадим Иванович не может, и не потому, что чувствует себя виноватым, а потому, что не по себе становится, когда вдруг, точно лбом в стенку, обнаружишь в глазах человека животный страх, постоянное ожидание подвоха и какую-то взвинченную, с трудом сдерживаемую ненависть. Обнаружишь, и горько становится, точно в чужую душу ворвался непрошенным, подглядел в человеке нечто стыдное, что старательно прячет он от других.

Рядом с Кобяковым, сломавшись в кресле надвое и отвернувшись от него, сидит Сергей Антонович Сафонов, преподаватель электротехники по прозвищу «Сдвиг по фазе». У него обезображенное ранением лицо, обгоревшие губы растянуты в полоску и развернуты в постоянной полуулыбке наискось – этим объясняется его прозвище.

Вадим Иванович напрягает слух, но Сафонов говорит тихой скороговоркой – не для всех, и по тому, как постанывает от смеха его соседка Ольга Николаевна, как закатывает круглые ласковые свои глазки, как потягивается гибким подвижным телом в облегающем светлом платье, он догадывается ревниво, что старик говорит что-то очень смешное. С завистью смотрит Вадим Иванович на них и невольно улыбается сам.

Ольга Николаевна отработала второй год, ведет математику и механику в группах восьмиклассников. Вадим Иванович знает, как тяжко бывает с этим шумливым проказливым народцем, но она на удивление легко справляется, жалоб от нее не слышно, тишина в кабинете, порядок, сносная успеваемость.

В его одинокой и тесной жизни она как глоток свежего воздуха в прокуренной комнате. Вся она целиком умещается в его сознании вместе с милой своей наивностью, с вопрошающим взглядом доверчиво распахнутых глаз, еще не умеющая таиться, расчетливо скрывать что-то внутри. Все напоказ в ней, во всем заинтересованность острого первого узнавания.

Какое-то время он ничего не видит, не слышит, зрение его и слух обращены вовнутрь, в запретное прошлое, и вновь начинает казаться, что он остался там навсегда и вырваться уже не сможет.

Но громкий смех Ольги Николаевны возвращает на землю. Рядом с ее смехом всхлипывание старика Сафонова, осторожный хохоток Антонины Ивановны, ее монотонные причитания: «Ну надо же, надо же!..»

Он с неохотой переводит взгляд с оживленного лица Ольги Николаевны на лицо ее соседки Антонины Ивановны, преподавательницы черчения, и попадает в другую стихию – замкнуто-хмурую, настороженную.

Антонина Ивановна работу свою не только не любит, но ненавидит, пожалуй, и потому неприятна Белову. Что особенно нестерпимо в этой женщине, это ее гордая жертвенность. Она работает, точно одолжение делает. Нет-нет и напомнит уныло, что эта работа прежде времени вгоняет ее в гроб.