Люди книги

Я попыталась представить, каково мне было бы, если бы вот так же вдруг пострадал Сидней, а знакомые с детства улицы и дома были бы разрушены. Если бы, проснувшись утром, я вдруг обнаружила, что жители северных районов Сиднея построили баррикады перед Харбор-Бридж и начали обстреливать оперный театр.

— Просто отменная прогулка по городу, пережившему четыре года снайперского обстрела! — заметила я.

Он шел чуть впереди и сразу же остановился.

— Да, — сказал он, — весьма.

В эти два слова он влил всю горечь своего сарказма.

Широкие проспекты австро-венгерского Сараево постепенно уступили дорогу узким брусчатым мостовым города оттоманского периода. Казалось, вытянешь руки, и коснешься зданий на противоположных сторонах улицы. Дома тоже были маленькие, словно их построили для подростков, а потом сдвинули так плотно, что они напомнили мне подвыпивших приятелей, поддерживающих один другого по пути домой. Большая часть этого пространства не попадала в зону сербского обстрела, а потому и повреждений было меньше, чем в современном городе. С минарета муэдзин призывал верующих на вечернюю молитву. Этот звук я привыкла связывать с жаркими местами: Каиром, Дамаском, а не с городом, в котором под ногами хрустел иней, а между мечетью и окружающим ее каменным забором высился сугроб. Я вспомнила, что мусульмане однажды донесли слово Пророка до ворот Вены. Аггада была написана, когда обширная мусульманская империя была светлым лучом во мраке Средневековья, единственным местом, где процветали наука и поэзия, только здесь могли найти покой гонимые христианами евреи.

Холодный ночной воздух далеко разносил сильный и прекрасный голос муэдзина этой маленькой мечети, уже старика. На призыв откликнулась лишь горстка стариков: шаркая ногами, они шли по мощенному булыжником двору и омывали лицо и руки ледяной водой из фонтана. Я остановилась на минуту, посмотрела на них. Караман шел впереди, но тут он обернулся, проследил за моим взглядом.

— Вот они, — сказал он, — свирепые мусульманские террористы, волнующие воображение сербов.

Ресторан, который он выбрал, был теплым, шумным, наполненным восхитительным ароматом жареного мяса. У двери висела фотография владельца, в военной форме, с огромной базукой в руках. Я заказала порцию бараньих котлеток чевапчичи, а он — салат из капусты и йогурт.

— Не слишком ли аскетично? — спросила я.

Он улыбнулся.

— Я с детства вегетарианец. В блокаду это оказалось весьма кстати, поскольку мяса не было. Да и зелень, годная для употребления в пищу, была обыкновенной травой. Суп из травы стал моим обычным блюдом.

Он заказал два пива.

— Вот пиво можно было купить даже во время блокады. Единственным заведением в городе, которое тогда не закрывалось, была пивоварня.

— Австралийцы бы это одобрили, — заметила я.

— Я подумал о том, что вы сегодня сказали, о людях нашей страны, эмигрировавших в Австралию. Перед войной к нам в библиотеку приезжали австралийцы.

— В самом деле? — рассеянно сказала я, потягивая пиво, которое, на мой вкус, было недостаточно пенным.

— Да, они были хорошо одеты и говорили на ужасном боснийском. Из США тоже приезжали до пяти человек в день. Хотели проследить историю своей семьи. В библиотеке мы дали им прозвище по имени того чернокожего человека из американского телевизионного шоу — Кинта Кунте.

— Кунта Кинте, — поправила я.

— Да, мы прозвали их Кунта Кинте, потому что они искали свои корни. Они спрашивали газеты с 1941 по 1945 год. Никто не искал в своей родословной партизан — не хотели быть потомками левых, зато все пытались найти фанатиков националистов: четников [5], усташей [6]— убийц времен Второй мировой войны. Подумать только: хотеть быть родственниками таких людей! Жаль я тогда не знал, сколько горя это предвещает. Мы и представить не могли, что сюда придет такое безумие.

— Меня всегда восхищало, что жители Сараево так удивлялись войне, — сказала я. — Мне казалось это здоровой реакцией. Кто бы ни поразился, когда твои соседи ни с того ни с сего, без зазрения совести начинают в тебя стрелять, словно фермеры, охотящиеся на диких кроликов.

— Верно, — сказал он. — Много лет назад мы видели войну в Ливане и говорили: «Это Ближний Восток, примитивный народ». Затем на наших глазах заполыхал Дубровник, но мы сказали: «Мы, сараевцы, совсем другие». Вот что мы все думали. Разве можно развязать этническую войну в городе, где каждый второй человек родился в смешанном браке? Разве может быть религиозная война в городе, где никто не ходит в церковь? Для меня мечеть, как музей — экзотическое заведение, имеющее отношение к прадедам. Это красиво, понимаете? Раз в год мы ходили туда посмотреть зикр, танец дервишей. Это было, как театр, как… пантомима. Мой лучший друг, Данило — еврей, так он даже не обрезан. После войны здесь не было могеля, приходилось пользоваться услугами местного цирюльника. А наши родители вообще были левыми и считали все это пережитками…

Караман замолчал, допил пиво и заказал еще две кружки.

— Я хотела расспросить вас о том, как вы спасли Аггаду.