Люди книги

Произошло это, когда на черном небе заблистали звезды. Причиной тому стали его добровольный пост, холод и сияние лампы. Буквы вдруг поднялись и закружились волшебным колесом. Рука летала над пергаментом. Каждая буква пылала огнем, танцевала и устремлялась в космические выси. А затем буквы слились в один большой костер, из которого вылетели всего четыре, означавшие снятое имя Всевышнего. Бен Шушан не перенес мощи и сладости этого и упал без чувств.

Когда Рути нашла его утром, отец лежал без сознания под своим письменным столиком. Иней выбелил ему бороду. Но текст, каждая буква и слово в нем были совершенством. Он написал больше страниц, чем сделал бы другой писец за неделю усердного труда. Рути уложила отца в постель, но днем он, несмотря на уговоры, поднялся и снова приступил к работе. Его рука снова стала рукой обычного писца, мозг замкнулся на земных мыслях, но сердце помнило прикосновение ночного чуда. Это чувство осталось с ним и на следующий день. Текст продвигался успешно.

На четвертый день, когда работа близилась к завершению, во входную дверь легонько постучали. Бен Шушан недовольно цыкнул. Рути неслышными птичьими шагами подскочила к воротам и отодвинула засов. Когда узнала стоявшую там женщину, выпрямилась, дрожащими руками поправила на голове платок. Повернулась к отцу, и он увидел ее расширившиеся испуганные глаза.

Женщина шагнула через порог. Бен Шушан в бешенстве откинул перо. Как посмела она, та, чье имя он не хотел произносить, как посмела прийти к его дому? Его гнев подействовал на пустой желудок. Словно кислота, вызвал резкую боль. Рути, испуганная выражением его лица, помчалась прочь от ворот, к дому.

Женщина заговорила медоточивым голосом шлюхи.

Не желая слушать ее, Бен Шушан пробормотал на иврите:

— «Сотовый мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь» [27].

Это были последние слова, которые он сказал сыну — своему сыну, в котором души не чаял! — прежде чем тот ушел креститься, а потом — к алтарю. Два года прошли, но до сих пор память о мальчике разрывала ему сердце. И вот она перед ним, причина его разбитого сердца, произносит имя, которое в его доме более не звучало.

— Нет у меня сына! — закричал он, повернулся к ней спиной и пошел за Рути в дом.

Два шага, и он остановился. Что она сказала?

— Ночью приходил альгвазил вместе с судебным приставом. Муж сопротивлялся, и они избили его. Когда он закричал, они сунули ему в рот кляп. Один держал его за руки, а другой тисками раскрывал рот. Я боялась, что ему сломают челюсть.

Она плакала. Он слышал это, потому что в ее голосе больше не было меда. Он все еще не мог заставить себя взглянуть на нее.

— Они держат его в Каса Санта. Я ходила туда, хотела узнать, в чем его обвиняют и кто на него заявил, но они набросились на меня. Сказали, что я виновна в том, что испортила христианскую кровь: ношу ребенка от еретика-маррана [28]. Я трусиха, потому что ушла оттуда, убежала. Я не могу перенести мысли о том, что ребенок может родиться в застенках инквизиции. Пришла к вам, потому что не знаю, куда еще обратиться. У моего отца нет денег на выкуп.

Медовый голос прозвучал тонко и жалобно, как у девочки.

И тут Давид Бен Шушан посмотрел на нее, а потом на ее большой живот. Судя по всему, ей скоро рожать. В этот момент он испытал прилив любви и ощущение потери, потрясшие душу. Его внук не будет евреем. Покачиваясь, словно пьяный, он прошел через дворик и захлопнул тяжелую деревянную дверь перед залитым слезами лицом.

Молодой человек говорил с трудом. Когда они отвинтили тиски, вместе с кляпом изо рта выскочили четыре зуба. Губы были разорваны с обеих сторон, и, когда он открывал рот, чтобы ответить, по подбородку и на запачканную одежду стекала струйка крови. Он пытался поднять руку и утереть рот, но мешали наручники.

— Как я могу признаться, падре, если вы не говорите, в чем меня обвиняют?

Они притащили его сюда прямо в пижаме, и он дрожал. Комната в Каса Санта была без окна, стены занавешены черной тканью. Помещение освещал скудный свет шести свечей, поставленных с обеих сторон от картины с распятым Христом. Стол тоже был накрыт черной скатертью.

Лицо инквизитора скрывалось в проеме капюшона. Видны были только бледные руки, кончики пальцев, прижатые под невидимым подбородком.

— Рубен Бен Шушан…

— Ренато, отец. При крещении мне дали имя Ренато. Меня зовут Ренато дель Сальвадор.

— Рубен Бен Шушан, — повторил священник, словно он его не услышал. — Ты поступишь хорошо, если признаешься ради своей бессмертной души и…

Он сделал длинную пазу, легонько постучал кончиками пальцев.

— И ради смертного тела. Ибо если добровольно не расскажешь мне о своих грехах, сделаешь это в другом месте.

У Ренато похолодело в груди. Он прижал закованные руки к животу. Хотел сглотнуть, но слюны не было. Его голос звучал хрипло.

— Я понятия не имею, в чем провинился.