Люди книги

Мои глаза сочатся горем и по воде идут круги.

Абид ибн аль-Абрас

Здесь не чувствуешь солнца. Даже по прошествии лет для меня это тяжелее всего. Дома жизнь протекала под ярким светом. Зной у нас пропек землю до желтизны и высушил крышу, так что растрескалась солома.

Здесь и камень, и черепица постоянно холодные, даже в полдень. Свет крадется, точно враг, просачивается сквозь решетки или падает из высоких окон и ложится на пол тусклыми осколками изумрудов и рубинов.

При таком освещении трудно работать. Я то и дело сдвигаю страницу, чтобы она попала в квадратик света, и это нарушает мою концентрацию. Я откладываю кисть и разминаю пальцы. Мальчик подле меня поднимается и идет к девушке за шербетом. Она новенькая. Интересно, где нашел ее Нетаниел Леви. Возможно, как и я, она стала подарком благодарного пациента. Если так, то подарок был щедрым. Она отличная служанка, по каменным плитам скользит, точно шелк. Я киваю, и она встает на колени, наливает жидкость цвета ржавчины.

— Это гранат, — произносит она с незнакомым акцентом.

Глаза у нее зеленые, словно камешки агата, цвет кожи указывает на южное происхождение. Когда она наклоняется над кувшином, одежда на горле расходится, и я замечаю шею цвета зрелого персика. Интересно, какими красками можно его передать. Шербет хорош, она смешала его так, что в сладком сиропе угадывается терпкость фрукта.

— Да благословит Всевышний твои руки, — говорю я, когда она встает.

— Пусть благословения упадут дождем на твои пальцы, — бормочет она.

Я вижу, как распахиваются ее глаза, когда она видит мою работу. Ее губы ожили, и, хотя акцент мешает, думаю, что молитва, которую она шепчет, совершенно другого свойства. Я смотрю на страницу и пытаюсь увидеть свою работу ее глазами. С пергамента на меня глядит доктор, голова его наклонена, он трогает завиток своей бороды, как это бывает, когда он задумывается над интересным явлением. Он мне и в самом деле удался. Замечательное сходство. Словно живой.

Неудивительно, что девушка так поражена. Я вспоминаю о собственном изумлении, когда Хуман впервые показал мне картины, которые так разгневали истовых фанатиков. Но Хуман и сам изумился бы, увидев меня сейчас: я исповедую ислам, а служу иудею. Не для того он меня учил. Но к чему только не привыкнешь, хотя поначалу мне стыдно было служить еврею. Но сейчас я стыжусь только своего рабского положения. Причем сам еврей научил меня этому стыду.

Мне было четырнадцать, когда мой мир изменился. Я обожаемый ребенок важного человека, мне и в голову не приходило, что меня можно продать. Та история встает перед моими глазами как сейчас.

Торговцы ведут меня к Хуману, и кажется, что путь лежит через все известные миру мастерские. У меня на голове мешок, однако запахи и звуки говорят мне, где мы идем: вот зловоние кожевенных мастерских, неожиданно сладкий аромат эспарто — здесь торгуют сплетенными из этой травы сандалиями, я слышу бряцание оружия, глухой перестук ткацких станков и нестройные звуки разных музыкальных инструментов.

Наконец подходим к книжной мастерской. Охранник снимает с моей головы мешок, и я вижу каллиграфов. Они сидят на высокой площадке, обращенной к югу. Там очень светло. Художники располагаются ниже. Торговец ведет меня мимо рядов с сидящими людьми. Ни один из них не поднимает головы от своей работы, ни один не смотрит на меня. Люди в мастерской Хумана знают, что он требует полной концентрации, а за ошибку сурово наказывает.

Две кошки, свернувшись клубком, дремлют в углу шелкового ковра. Движением руки Хуман прогоняет их, веля мне опуститься на колени там, где они только что лежали. Он холодно говорит что-то моему охраннику, и человек наклоняется и обрезает грязную веревку, связывавшую мои запястья. Хуман берет мои руки и видит израненную кожу, сердито кричит на охранника, и тот исчезает. А затем Хуман обращается ко мне.

— Итак, ты утверждаешь, будто ты муссавир, художник, — произносит он шепотом, похожим на шорох кисти, когда ею проводишь по гладкой бумаге.

— Я рисую с детства, — отвечаю я.

— И как давно это было? — спрашивает он насмешливо.

— К концу рамадана мне исполнится пятнадцать.

— В самом деле? — Он проводит рукой с длинными пальцами по моему гладкому подбородку.

Я сторонюсь, и он резко поднимает руку, словно хочет ударить меня. Однако потом опускает ее и прячет в карман. Он молча смотрит на меня, а я краснею и опускаю голову. Чтобы заполнить неловкую паузу, я бормочу:

— По большей части, растения. Они мне особенно удаются.

Он вынимает руку из кармана, и я вижу, что он держит двумя пальцами вышитый мешочек. Хуман вытряхивает из него длинное рисовое зернышко, такой сорт особенно ценят персы, и протягивает мне.

— Скажи, муссавир, что ты видишь?