Люди на болоте. Дыхание грозы

- Граждане деревни Курени! - начал Дубодел, выдержав надлежащую паузу.

- На данном этапе, когда мы собрались тут, у дядьки Глушака, и сидим за

столом, а также тут сидят молодые, которые вступают тем самым в совместную

жизнь, - Евхим Глушак и его невеста, а теперь уже, можно сказать, его

законная жена, - хотя они и венчались в церкви, а не регистрировались в

сельсовете, как это рекомендует советская власть и большевистская партия

всем сознательным элементам... На данном этапе советская власть и партия

призывают всех крестьян, которые своим мозолем трудятся на земле,

организовываться в кооперативы, а также, которые могут, и в коммуну -

чтобы, значит, обобществить все вместе - землю, и лошадей, и кур, и все

прочее, как в Водовичах. А тех, кто еще не вступил и честно трудится на

своей земле сам, советская власть и партия призывают так же работать и

дальше и платить в срок налоги, не ждать, как некоторые, напоминания и

пени...

Высказав свою декларацию, которую гости слушали кто с почтительным, а

кто с терпеливым вниманием, Дубодел передохнул и вернулся снова к молодым:

- А потому от имени Олешницкого сельсовета Юровичской волости желаю

нашим молодым - Глушаку Евхиму и его невесте, а теперь жене Глушак Ганне,

чтоб здоровы были и жили дружно и в достатке, как надлежит по советскому

закону! - Он хотел еще что-то сказать, но мысль, видно, ускользнула, и он

вдруг крикнул: - Одним словом - горько!

За столами охотно закричали вслед за ним, и Ганна шевельнулась,

послушно встала.

- Чтоб жилось и чтоб велось! - не преминула вставить Сорока.

Старому Глушаку не понравились ни речь, в которой были неприятные,

особенно в такой день, напоминания о налоге и коммуне, ни то, что чужой

человек влез, нарушил законный порядок за столом, оттолкнул его, хозяина,

в сторону, - но он заставил себя смолчать, ничем не выдал своего

неудовольствия. Черт его побери, Криворотого этого: какой он ни есть, а

все же власть.

Рассудив так, Глушак даже подошел к углу, где сидел Дубодел, похвалил:

- Умный ты человек, Андрейко! Как сказал, заслушаться можно! Чисто

Калинин!

- Калинин далеко, а он близко, наш! - отозвалась Сорока, протягивая

чарку к Дубоделу.

- Калинин хоть и далеко, да - голова! Над всем народом - голова!

Всесоюзный староста!

- И ты, Андрейко, голова!

- Всем головам голова!

Дубодел не стал спорить: мутным, тяжелым взглядом повел по лицам

гостей, задержался на Ганне. Глушак подлил ему в стакан, сказал, обращаясь

ко всем:

- Тут сидит в гостях наша советская власть. Андреико; товарищ Дубодел,

- наш олешницкий Калинин... Так чтоб он был жив и здоров!

Глушак уже поднес к губам стакан, уже гости зашумели: "Чтоб жив был и

здоров!" - когда Дубодел вскочил, крикнул:

- Пусть живет смычка города с деревней!

Под гул и крики одобрения он влил в себя полный стакан самогона,

поставил стакан вверх дном, будто показывая, как нужно пить за такое

большое дело - до капельки, - не поморщился, не стал сразу закусывать,

посмотрел на Ганну довольным, горделивым взглядом.

Он был нетрезв, еще садясь за стол, а теперь, как видела Ганна, хмель

разбирал его все больше и больше, и его пьяные взгляды вызывали у нее

отвращение. Ей и так было тут нелегко, а эти взгляды усиливали неловкость.

Хорошо еще, что-хоть сидел он не рядом, за Евхимом...

Но вскоре Дубодел с пьяной откровенностью сказал Ьвхиму, чтобы Ганна

села между ними.

- Не одному тебе сидеть с ней!..

- А мне что? Пусть и возле тебя посидит! - Евхим захохотал. - Я не

ревнивый! - Он приказал Ганне: - Пересядь сюда!

Ганна не сразу послушалась. Думала, что Евхим не будет заставлять,

сведет все к шутке, но он молчал, и в молчании его чувствовалось

упрямство, злость за непослушание.

Он не собирался отменять приказ, ждал, и она пересела.

Что ж, не своя хата, не вольная воля!

- Чего не хотела пересаживаться?

- А вам это так важно знать?

- Вы, бабы, любите, чтоб мужчина красивый был?

- А вы не любите красивых женщин?

- А того не знаете, что покалечило меня так за советскую власть. Поляк

саблей ударил под Барановичами. Ясно?

- Человек кровь проливал за советскую власть!

- Правильно, Глушак.

Дубодел наклонился к Евхиму, удовлетворенно и крепко хлопнул его по

спине, - Ганна, как могла, отклонилась от плеча, которое уперлось ей в

грудь. Едва смолчала.

Старый Глушак подлил горелки, и Евхим с Дубоделом чокнулись. Тогда

председатель повернулся со стаканом к Ганне, заставил и ее взять чарку

- Надо пить! - сказал он, заметив, что Ганна ставит чарку на стол почти

нетронутой.

- Я выпила, сколько хотела...

- Все надо!

- А если я не хочу?

- Все равно! Гостю угождать надо... - не отставал Дубодел.

- Всем не угодишь. Гостей вон сколько, а я одна...

- И он один, - заупрямился Евхим. - Он такой один - герой и начальство!

- Ну, может, и один. Так пусть и пьет себе один.

- А я не хочу пить сам с собой!

- Так выпейте с теткой Сорокой! Она будет рада!

- А он хочет с тобой! - загорячился еще больше Евхим.

- Тогда - если ему так хочется - пусть потерпит. До следующего раза.

- А он теперь хочет! - наседал Евхим, приходя в бешенство от ее

упрямого непокорства.

За столом все притихли. Как ни были пьяны, почувствовали - наскочила