Люди на корточках

—А это вы, —в тон ему ответил артист и с любопытством потянул к себе двумя пальцами пластинку. — Высоцкий? Хм! Вы слушаете Высоцкого? Признаться, не ожидал...

— Почему это? — враждебно спросил Барский.

— Да вы же с ним антиподы! Барышня и хулиган... —объяснил Барский. — Никто не сделал больше для падения уровня культурки в стране, чем Володя... Он предельно занизил планку, и теперь любой доцент у нас говорит языком улицы...

Олег Петрович вырвал у него пластинку и надулся. Он начинал не на шутку ненавидеть Барского. С его появлением жизнь, касавшаяся Олега Петровича большей частью своей бархатисто-шелковистой стороной, начала вдруг все чаще являть свою неожиданную изнанку —полную шипов, чешуи и сальных пятен. Вдобавок от артиста снова пахло перегаром.

Барский, однако, как ни в чем не бывало, продолжал излагать свой взгляд на песенное творчество признанного барда:

—Высоцкий —артист, понимаете? Ему были нужны публика, аплодисменты... Аплодисментов никогда не бывает достаточно — это я вам говорю. Отсюда и песни. Это же не песни — это чистой воды кураж! Попробуйте сами спеть — увидите, что получится!

—Это в вас зависть говорит! —злорадно сообщил Стеблицкий, крепче прижимая к груди пластинку.

— К Владимиру Семеновичу? — насмешливо спросил Барский. — Или к вам, обладателю фонографической редкости?

Олег Петрович хотел сказать что-то веское, но покосился на артиста, и холодный звоночек тревожно звякнул в его истомленной груди —Барский был на голову выше (в переносном смысле, конечно, ниже), и в глазах его не было жалости и сомнений. Тьма была в его глазах.

“Хоть кол на голове теши... как обстенку горох...” —подумал Олег Петрович о Барском и, проявив силу духа, не снизошел до ответа, а тут же повернулся и, наклонив голову, мелко зашагал прочь с такой быстротой, что артист только открыл рот.

— Куда жы вы? — запоздало крикнул Барский, взмахивая рукой. — Чудило! Вечером-то... забыл, что ли...

7.

Моськин скрипел зубами и отчаянно мотал головой, надеясь, что от тряски безумие, может быть, само выскочит из головы. По этой же причине он старательно наезжал колесом на каждую колдобину. “Москвич” стонал, но держался. В глазах Моськина застыла такая тоска и боль, что сейчас никто не признал бы в нем веселого и легкого на подъем Петюню.

Вспотевшие ладони плохо держали руль, и потому “Москвич”, жестяной призрак далекой кукурузной эпохи, как подбитый жук егозил по дороге, ведущей из поселка в город. Поселок не был чудом архитектуры —обычное чередование блочных домов, салютующих вывешенными на просушку простынями, и пустырей, заросших кустарником, где безнадежно и навсегда застревали тысячи использованных бумажек, которые вольный ветер сдувал с поверхности мусорных баков и щедро разбрасывал по округе. но здесь жили люди и нормально жили. И Моськин тоже жил нормально — до сегодняшнего дня.

Умом он все понимал, и это еще более смущало — какой же он сумасшедший, если все понимает? У него даже мелькнула мысль — не вселился ли в него Чужой, как в том американском фильме, и не выскочит ли он неожиданно, как в фильме, из брюха. Моськин перевел взгляд на свой живот, потерял управление и залетел в канаву.

Мотор заглох. Моськин перевел дух, посмотрел по сторонам и увидел, как что-то идеально круглое сверкнуло на солнце и стремительно понеслось в небо, круто и бесшумно набирая высоту.

Моськин с любопытством прилип к ветровому стеклу. Предмет без следа растворился в сверкающем зените. Тогда Моськин мысленно прочертил траекторию в обратном направлении и увидел в нескольких метрах от кангавы любопытную картину.

Угрюмый детина с остервенением на лице медленно сминал в руках конверт грампластинки. Ага, подумал Моськин, это была пластинка! Детина, в котором Моськин узнал алкаша Бутуса из общаги, смял конверт и с наслаждением зафутболил по нему ногой. При этом он промазал, потерял равновесие и неуклюже повалился на задницу. До Моськина донеслись взрывы хриплого мата.

Он вскользь еще подумал, не использовать ли как-нибудь энергию разъяренного Бутуса для выталкивания машины из канавы, но тут увидел, что с земли поднимаются двое. Второй поднимался из положения лежа, поэтому не сразу бросался в глаза.

Одежда его была в грязи, нос —в крови. Моськин узнал и этого человека. Олег Петрович Стеблицкий читал когда-то ему, школьнику, Пушкина —изящно отставляя руку с раскрытым томиком и сладко приоткрывая рот, будто на язык ему попала невероятно вкусная пастилка, он лукаво поглядывал на класс, завороженный, как он полагал, его глубоким напевным голосом —что, впрочем, было близко к истине, потому что на

Моськина, например, чтение неизменно нагоняло дремоту. Короче говоря, Стеблицкого он уважал, как всякого, кто не сделал ему в жизни особенного вреда. Иногда они встречались в городе, и Моськин вежливо приветствовал наставника.