Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти

Уже тогда, когда лидицкие матери поняли безбожную ложь, которой им так хотелось верить, будто дети, увезенные на грузовиках, будут ждать их в лагере, а между тем о детях не было ни слуху ни духу, словно их вообще не существовало, — уже тогда в душе Блажены что-то надломилось, и она, пересиливая себя, читала «Отче наш» бесконечное число раз, не имея сил уснуть от усталости в первую ночь на тюфяке в штубе[220]. «Остави нам долги наши…» — но ведь мы ничего не должны! — «…яко же и мы оставляем должникам нашим…» — нет, Блажена ничего не прощала нацистам, не могла и не хотела простить. И как глух и равнодушен был бог там, в беспредельной вышине, если не внимал отчаянному плачу невинных и позволял совершать грехи, вопиющие к небу!

Больше всего она жалела бабушку. Если молодая Блажена так страдала оттого, что ее вырвали из родной почвы, что же говорить о старушке! Это несчастье ее подкосило. Ей не оставили даже горстки родной земли, которая могла бы ее подбодрить в лагере, отняли последний кусочек Лидице. Ее поселили не в бараке с лидицкими соседками, а отправили в лазарет со старыми штрикеринками[221], и ни Блажена, ни мать не имели права навещать ее.

А бабушка не могла даже вязать, руки у нее болели, она не в состоянии была работать, и поэтому ей почти не давали есть. Да ей ничего и не хотелось. Она сидела у окна, смотрела на унылые бараки и проволоку, погибая от тоски и слабости. Блажена знала, что бабушке плохо. Как-то она убежала в обеденный перерыв из пошивочной мастерской в лазарет, к бабушкиному бараку. Бабушка сидела у окна. Блажена стояла вблизи, они видели и слышали друг друга, но их разделяли многочисленные запоры и чужой произвол, и они не могли обняться. Дома Блажена помогала бабушке, а здесь не могла подать ей даже воды. Бабушка, заметив внучку, тихонько заплакала. Сердце разрывается, когда видишь слезы старого человека.

— Помоги мне, помоги, Блаженка, — звала она. — Я так хотела бы умереть дома.

А Блаженка стояла тут же, сердце у нее щемило от жалости и любви, но она ничего, решительно ничего не могла сделать. Такое бессилие может довести до отчаяния. Она не могла и пальцем двинуть ради бабушки. Блажена сказала ей что-то нежное, поспешно пообещала прийти еще и тут же должна была убежать обратно в пошивочную. Она влетела туда в самую последнюю минуту. В спешке черная вьющаяся прядь выбилась у нее из предписанной хефтлинговской прически и упала ей на лоб.

— Bist du denn eine Jüdin, daβ du so kraus bist?[222] — закаркала одна из надзирательниц мастерской по прозвищу «Ворона», в ярости ударив по лицу измученную и расстроенную женщину.

С этим ударом Блажена почувствовала, как в ней стремительно рушится и падает что-то, давно уже подмытое и надломленное, — вероятно, воздушные храмы религии, и вдруг ей стало с беспощадной жестокостью ясно: бога нет.

Вечером бабушка скончалась, а с ней ушла и девичья наивная вера Блажены.

Бабушка умерла, избежала газовой камеры. Газовая камера угрожала матери Блажены. Мать слабела, чахла, преждевременно старела, волосы у нее поседели, возникла опасность, что ее отправят в газовую камеру, как большинство седых женщин. Но подумайте только, что сделала Зденка, чешский врач, когда мать Блажены попала с тяжелым гриппом в лазарет. Зденка подкрасила ей волосы; мать стала опять черноволосой, как в молодости. Если бы об этой проделке догадались, это могло бы стоить Зденке жизни, тем более что она была известная коммунистка, ее отец открыто выступал в Москве, и за ней, конечно, очень следили. Но такие штуки она проделывала ежедневно, как бы между прочим. Своей незаметной отвагой, умом, приветливым спокойствием, за которым таилась непреодолимая энергия, источника которой Блажена пока еще не видела, Зденка сумела завоевать авторитет даже у нацистского лагерного начальства, а узницы называли ее «ангелом-хранителем». Конечно, это был не тот ангел-хранитель, которого изображают на олеографиях расписным красавцем с гусиными крыльями и вешают над красиво застланными постелями. Это была сознательная молодая женщина с дезинфицированными инструментами в руках и с научно обоснованной верой в лучший мир. Галачиха и Мильча, две заключенные из Панкраца, с которыми Блажена часто встречалась во время фрайштунда[223], единодушно утверждали, что Зденка напоминает им другую докторшу — Елену Скршиванкову, с которой они жили в одной камере и которой до сих пор не забыли. Еленку расстреляли в Кобылисах. Вечная ей память! Как и Зденка, она была ласкова с людьми, весела, всегда могла придумать, как помочь человеку; она тоже была коммунистка. Откуда коммунисты берут эту настойчивость, эту отвагу? Зденка не побоялась рискнуть жизнью ради неизвестной женщины, жены шахтера из Лидиц, и Блаженка боготворила ее за это.