Люди не ангелы

Казалось, Христя переняла все лучшие черты лица матери, утончив их своей безмятежной юностью, веселым нравом и добротой чуткого сердца.

И вот Христя полюбила… Полюбила впервые в жизни! А прожила она на белом свете не так уж мало: целых девятнадцать лет…

Какое это счастье все время думать о Степане! Стена… Степушка… Только проснется Христя, а сердце сразу же испуганно и сладко «тук-тук!» о нем напоминает. И чем бы потом ни занималась, Степан неразлучно был с ней — в ее сердце, в мыслях, во вздохах, в беспричинном смехе ее. Удивительно, как она раньше могла жить без этого? Все время была сама по себе, а теперь — она и Степан.

…На дворе уже зима, а весной Степан пришлет к ней сватов. Ничего, что он бедный. Проживут! Только бы мама не противилась. Мама ведь любила свою младшенькую. Разве захочется ей сделать Христю несчастной?

И все ждала случая, чтобы заговорить о своем замужестве с мамой, которая ну никак не могла догадаться, что она давно уже любит!

Однако Оляна знала обо всем. Да не такой она человек, чтобы вставать дочери поперек дороги. Как-то в конце зимы, когда Степан уехал на заготовку леса, Оляна сказала Христе:

— Доченька, сбегай к Григоренчихе и отнеси ей кринку меду. Слышала я — болеет бабка.

Христя покраснела так, что на глазах ее выступили слезы.

— Не червоний, доця, земля слухом полнится, — с легким укором и грустью сказала Оляна и пошла в камору за медом.

Христя оделась и, сгорая от смущения, побежала на другой край села, где жил Степан.

Возвратилась оттуда подавленная, растерянная.

— Как там у Григоренчихи? — с деланным безразличием спросила Оляна.

— Ой, мамо, страшно… — с надрывом шепнули пересохшие губы Христи.

— Что страшно?

— Хата маленькая… В половину хаты — ткацкий станок. Пол земляной. Окна — с кошачий лаз.

— Что ж поделаешь, — вздохнула Оляна. — Беднота темная. С того и живут, что старая наткет людям полотна.

— А сколько земли у них?

— Разве Степан не хвалился? Десятина, да и та на глине… Так что пирогами не объедитесь.

— Мамо, а вы нам не дадите земли?

— Ого! На чужую землю женишков много найдется! Почище Степана! Ты, Христина, не дури. У тебя братья есть. Им земля принадлежит. А твое то, что в скрине. Ну, корову дам, грошей трохи. Но в богачи вас не выведу, не надейтесь.

— Как же будем жить, мамо?..

— В бедности. Работать будешь от зари до зари, копейки считать, кусок хлеба экономить. А ты как думала? Любовь тоже должна быть мудрой.

— Она и есть мудрая…

— Нет, твоя любовь неразумная, потому что не держала сердце на поводку. Молодое сердце рвется к красоте, как глупый щенок к детям. Так вот, надо знать, доченька моя, когда отпускать щенка, а когда нет. Можно было попридержать сердце для равного себе, а не тянуться к этому голодранцу, да еще придурковатому.

— Мамо… он умный, добрый… Мамо, что делать мне? — Христя горько заплакала.

— Сама решай, — спокойно сказала ей Оляна. — Насиловать не могу. Сватаются ж добрые люди.

— Вы об Олексе?

— А то о ком же? Хозяйский сын, не глупый, здоровый, не рябой. В достатке будете жить.

— Лучше повешусь!

— На все воля божья. Но разумные люди и вешаются не с горячки.

Христя убежала в свою горенку, закрылась там. Проплакала день, ночь, а потом явилась на глаза матери черная вся, исхудалая. По-детски жалко и виновато улыбнулась и чужим, огрубевшим голосом сказала:

— Мамо, пошлите в лес за Степаном. Как он скажет…

Но Оляна знала свое дело. Степан не возвращался из лесу до самой пасхи. А когда вернулся, его Христя уже была просватана за Олексу Якименко — старшего сына богатого кохановского мужика Пилипа.

Узнал Степан о своей беде и повеялся по свету.

Кроме старой матери, у него остался в Кохановке родной дядя — Платон Гордеевич Ярчук. Не сознался Степан Платону, что покидает село. На прощанье только зашел в его хату и принес крохотное двуствольное ружьишко, которое собственноручно смастерил ради забавы в длинные зимние вечера.

— Подарунок Павлику, — сказал Степан озадаченному дядьке, ища глазами своего двоюродного братишку.

Но Павлика в хате не было. Платон Гордеевич взял в руки двустволку и с удивлением крякнул, рассматривая искусную работу.

— Да-а… — только и сказал. — Мал еще Павлик такими игрушками забавляться. — И спрятал ружье на чердак.

5

— Утекла! — с торжествующей радостью сообщил отцу Павлик, как только Платон Гордеевич возвратился из сельсовета.

— Кто утекла?

— Эта!.. Ну, что мама. Говорит, бандиты мы! — И Павлик даже подпрыгнул от удовольствия.

— Бандиты?

— Эге, бандиты! Говорит, пусть лучше эта хата сгорит, чем ей здесь бандитским байстрюкам прислуживать.

— Байстрюкам?!

— Эге. А что оно — байстрюк?

Платон Гордеевич вдруг так хохотнул, что Павлик испуганно притих. Он-то знал, что предвещает этот отцов смешок.

Отойдя на всякий случай подальше, Павлик с тревогой косил глаза в сторону отца, который стоял у телеги и молча дымил на привязанного Карька махрой, о чем-то напряженно думая. Под его усами в опущенных уголках губ гнездилась недобрая улыбка, а из глаз под вздрагивающими косматыми бровями почти зримо выплескивалась закипающая в сердце лютость.