Люди не ангелы

С высокого сиденья, прилаженного на левой стороне бункера, рожь выглядела жидкой и приземистой, а не тронутая сорняками земля в междурядьях — колчеватой и седой. Когда же Андрей поднимал взгляд над полем, перед ним открывались дремотные дали, опоясанные лилово-дымчатой гребенкой леса. Только тогда ощущал лицом и глазами еле заметное дыхание пахучего и теплого ветерка. Но почему этот ветерок напоминает ему пышную косу Маринки? Почему?

Комбайн будто плыл по волнистым разливам хлебов, и Андрей чувствовал себя ближе к небу, где непугаными лебедиными стаями грудились белые, напоенные солнцем облака. В воздухе носились ласточки, похожие на наконечники стрел, прилетевших из седых глубин веков, и ему чудилось, что сквозь оглушающий и деловой говор машины он слышит их тревожное чиликанье. Нет, то не всплески ласточкиных голосов, то зовущий смех Маринки слышался Андрею.

Справа, где по колено во ржи плавно брел еще один комбайн, виднелась за Бужанкой, на ее бугристом берегу, Кохановка. Из крутой зелени дремлющих в солнечной истоме садов задумчиво, будто с тайной надеждой, глядели в поле крыши хат: соломенные — замшелые, и бело-шиферные или черепичные. Где-то там, в бархатной зелени мха, и та милая крыша, которая бережет по ночам тихий и таинственный мир его Маринки.

Но почему Андрею видятся крыши задумчивыми? Может, потому, что под ними живут хлеборобы, для которых жатва — напряженная пора радости и тревог. В эту горячую страду селянин счастлив тем, что плоды его труда заколыхались на полях хлебными лесами. И чем ниже и понурее склоняются на упругих стеблях колосья, тем выше голова крестьянина и больше радостной надежды в его глазах.

Однако этот год не сулил большой радости. Засуха… Это черное, раскаленное слово холодило душу. Земля, истомившись от мучительной жажды, будто впала в небытие, а солнце продолжало немилосердно палить, выпивая тяжесть из колосьев. И никли в мучительной тревоге головы крестьян.

Только холеные кохановские поля, где ранней весной мужики, бабы и даже подростки до кровавых мозолей на руках разбрасывали удобрения, мало-мальски благодарили хлеборобов. Не дать бы только заплакать колосьям золотыми слезами. Ох, как нужен хлеб! И чтоб хватило его для плана и для трудодня. Иначе селянину придется брюхом своим и своих детей отвечать за размолвку между землей и солнцем.

Но нельзя сказать, что комбайнер Андрей Ярчук ни о чем больше не думал, кроме как о том, чтоб золотые слезы не окропили нивы. Он непрерывно помнил о ней, о Маринке, дочери вдовы Насти Черных.

На краю поля, у зеленого вала лесопосадки, Андрей развернул комбайн и снова повел его по ровному краю колосистого поля. Приоткрыл крышку бункера: он еще не полон; подивился живучести ржаной гусеницы, которая, невредимой пройдя через молотилку, десятками копошилась сверху зерна.

Мерно грохотал комбайн, привычно вертелось мотовило, покорно склонялась перед стрекочущими ножами косилки рожь. Впереди — длинный проход, и Андрей снова окунулся в благостное забытье, в мир своей любви.

Маринка. Когда Андрей Ярчук после окончания десятилетки отправлялся на службу в армию, Маринка училась в седьмом классе и была неприметной шаловливой девчонкой с двумя косичками-ящерицами, озорными глазами и будничным звонким голоском. Андрей и внимания на нее не обращал. А приехал со службы и встретил смешливое большеглазое чудо… Как-то поздним вечером, когда укладывался на сеновал спать, услышал песню, донесшуюся из Евграфовой левады. Хмельной от доброй чарки горилки, выпитой с отцом, матерью и родичами в честь возвращения домой, Андрей даже затаил дыхание, когда его слуха коснулся чистый и нежный, наполненный мягкими мелодичными переливами голос. Он струился незамутненным, будто серебряным, ручейком и, кажется, вливался Андрею прямо в сердце. Высоким фальцетом, с веселой беспечностью песня выговаривала какие-то вихрясто-задорные слова. Хотел вслушаться в них, но помешал отец. Павел Платонович, приминая сено, хрустящее и дурманящее запахами разнотравья, недовольно сказал:

— Это Маринка дерет глотку. Ее голос. Теперь до полночи спать не даст.

— Гарно поет, — восхищенно заметил Андрей.

— Гарно! — отец хмыкнул сердито и насмешливо. — Людям на работу чуть свет…

Не знал Андрей, что в песне Маринки отец угадывал давно забытые бубенцовые переливы голоса ее матери Насти, первой своей любви.

Песня оборвалась, точно устыдившись слов Павла Платоновича. Андрей долго лежал в темноте с раскрытыми глазами, стараясь удержать в памяти мелодию песни и звучание голоса Маринки. И где-то в нем смутно забрезжили тронувшие сердце беспокойные бубенцы. «Сердце запомнило песню», — с радостным удивлением подумал Андрей, испытывая в то же время томящее чувство.

На второй день утром он встретил Маринку на улице. Утро выдалось дождливое, с холодным неприветливым небом, и девушка была одета в фуфайку-стеганку, резиновые сапоги, на голове — цветастый платочек.

— Здравствуй, Андрей! — с напускной небрежностью первой поздоровалась Маринка. — С приездом!