Люди огня

Я очнулся в небольшой комнате с белыми каменными степами и вырубленным в камне высоким полукруглым окном. Окно было открыто, и в комнату вливались воздух и свет. Наверное, было уже поздно — часов десять-одиннадцать. Я огляделся вокруг. Меня окружала весьма аскетическая обстановка: небольшой стол, жесткий деревянный стул, пюпитр и полка с несколькими книгами. В углу — иконы византийского письма.

Я сел на кровати. Марка в комнате не обнаружилось, я был один.

Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, на пороге появился щуплый молодой человек в монашеской рясе. Он держал в руках поднос.

— Как вы себя чувствуете? — по-русски осведомился он, и я дико обрадовался.

— Вы русский?

— Нет, я еврей.

«Ну хоть не араб», — зло подумал я и начал бесцеремонно рассматривать посетителя. Он был смугл, сероглаз и остронос. Про такие носы обычно говорят: «Сыр можно резать». Монах выдержал мой взгляд с истинно христианским смирением и поставил поднос на стол.

— Это вам. Правда, сейчас Великий пост, и мы не ждали гостей. Так что простите нам скудость трапезы. У нас очень строгий устав.

На подносе были финики, инжир, немного сушеной рыбы, хлеб и вода. Действительно, не слишком роскошно, но я сейчас готов был сожрать хоть веник из полыни.

— Здесь что, монастырь? — спросил я, запихивая в рот ломоть хлеба.

— Да. Монастырь святого Паисия на Синае.

— Что? На Синае?

Монах кивнул.

— Теперь понятно, куда делась граница…

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Мы бежали из плена с моим другом и, похоже, выбрали не совсем правильное направление… Кстати, где Марк?

— С вашим другом все в порядке. Он жив. Но у него открылась рана на ноге. Ему нужен покой. Пока его лучше не беспокоить… Кстати, меня зовут Михаил.

— Ладно, Михаил, — вздохнул я. — Спасибо.

Наевшись, я встал и подошел к окну. Довольно высоко. Этаж этак пятый. Слева и справа от окна видны участки желтых скал, а впереди простирается все та же пустыня.

— Мы что, в пещере? — заинтересовался я.

Михаил взял опустошенный мною поднос.

— Да. Кельи вырублены в скале древними монахами.

— Интересно было бы посмотреть на это снаружи.

— Конечно. Только у нас здесь все очень запутано, настоящий лабиринт. Давайте я зайду за вами минут через пятнадцать и покажу вам монастырь.

— Хорошо.

У подножия скалы вид оказался несколько веселее, чем из окна. Здесь цвел миндаль и пестрые цветы у входа. Я обернулся к кельям. Они напоминали ласточкины гнезда в высоком обрывистом берегу реки.

— Красиво тут у вас, — похвалил я.

— У нас есть запас воды. А так дождя не было уже три недели. Очень странно для апреля. Обычно в это время в пустыне все цветет.

— Да, нам повезло, что вы нас нашли.

Послышалось пение. Очень странное, не похожее на григорианское, мощное, сильное, словно голоса монахов рвались к звездам из глубины океана. Так поют обреченные накануне последней битвы.

— Что это?

— Гимны Map Афрема. Пойдемте, послушаем.

— Это не литургия?

— Нет, нет, просто гимны. Вы же сами слышите. Пойдемте, пойдемте!

Он взял меня за руку, чем живо напомнил отца Александра. Я вырвал у него руку и отступил на шаг.

— Что с вами? — удивился он.

— Вас зовут Михаил, ведь так?

— Конечно.

— А автора гимнов — Map Афрем?

— Да.

— Значит, это вы нашли нас в пустыне?

— Да, я и Map Афрем.

— И вы, Михаил, собирались нас там бросить?

Он кивнул и опустился передо мной на колени.

— Простите меня. Конечно, вы слышали наш разговор. Простите, что я не сделал этого раньше. Я должен был умолять вас о прощении сразу, как только вы проснулись и увидели меня.

Я растерянно смотрел на него, на его склоненную голову с выбритой тонзурой в обрамлении черных волос.

— Встаньте, встаньте! — смутился я. — Ладно, пойдемте слушать ваши гимны. Где тут у вас храм?

Храм оказался большой сводчатой пещерой, освещенной только свечами и убранной трауром. Аналой, накрытый черной тканью, черная ткань под иконой в центре храма, повсюду черная ткань. Монахами дирижировал невысокий лысый человечек с сосредоточенным выражением лица. Он заметил нас и кивнул Михаилу.

— Это и есть Map Афрем, — вполголоса проговорил мой спутник.

Map Афрем дал знак певцам, и они начали новый гимн:

Се, подъемлется к ушам моим

глагол, изумляющий меня;

пусть в Писании его прочтут,

в слове о Разбойнике на кресте,

что весьма часто утешало меня

среди множества падений моих:

ибо Тот, Кто Разбойнику милость явил,

уповаю, возведет и меня

к Вертограду, чье имя одно

исполняет веселием меня —

дух мой, расторгая узы свои,

устремляется к видению его.

Сотвори достойным меня,

да возможем в Царствие Твое войти!

[29]

Складывалось впечатление, что пели специально для меня, и даже специально был выбран именно этот гимн. Это было лестно, конечно, но настораживало.

После гимнов все-таки началась литургия, и я почувствовал духоту. Своды храма стали ниже, сжались, сблизились и начали давить на меня всей огромной тяжестью скалы над нами.

— Извините, я выйду, — шепнул я Михаилу. — Мне надо на воздух.

Он увязался вслед за мной.

Близился закат. Жаркое солнце пустыни медленно падало к горизонту. Я сел на горячий камень в тени акации. Михаил, как часовой, встал рядом.