Люди остаются людьми

Я смотрю на Володькины обиженные глаза, на его кургузую лагерную шапчонку и чувствую, что у меня в горле начинают сами по себе сжиматься и разжиматься какие-то мышцы: меня разбирает смех. Неудержимый, нарастающий смех, переходящий в хохот.

Эти обиженные глаза и шапчонка из поросячьего меха — помереть можно!

— Не сердись, — говорю я, давясь от хохота, и никак не могу остановиться. И никак не могу не смотреть на его облезлую шапчонку и особенно на его глаза, в которых обида.

Племянник члена коллегии министерства!

— Слушай, — говорю я, вытирая слезы, — это, наверно, нервы, не сердись. Слушай, тебя на Петровке не посылали туда, откуда ты приехал?

— Посылали, — без тени улыбки отвечает Володька. — У меня отец и мать погибли в первые дни войны, я тебе, по-моему, рассказывал, попали под бомбежку при эвакуации; я тогда был у брата в Куйбышеве, писал этюды… Я и говорю им, на Петровке: ни родителей, никого из близких у меня больше нет в Риге, куда я поеду? Поезжайте, говорят, туда, где проживают ваши родители в настоящее время…

Володька вздыхает, рассеянно ковыряя вилкой винегрет.

— Кто разговаривал с тобой? Не капитан-блондин? — спрашиваю я.

— Да, блондин. Капитан, точно. Блондин-автомат… Что теперь думаешь делать?

— Пойду в министерство или в Верховный Совет. Надо добиваться.

— Напрасная трата сил. Тетка мне тоже не советует — с министерством. Они все дрожат перед этим министерством.

— А я, признаться, думал, что твой дядька может запросто поднять телефонную трубку и поговорить с каким-нибудь начальником главка того министерства, а то при случае и с самим Берия, верховным опекуном бывших военнопленных.

— Что ты! Берия для них страх господний и еще хуже… Нет, дружище, придется сматывать удочки.

— Ты считаешь?

— У брата большая семья и маленькая комната, но делать нечего. Приютит на первое время… А мой дядька, он вообще неплохой, его тоже можно понять. Персональный оклад, машина — тоже ведь не хочется лишаться из-за кого-то.

— Да что мы, преступники? Володька цепляет на вилку колечко лука.

— Не знаю, кто мы. Знаю только, что надо сматываться.

Я этого еще не знаю. Уехать долго ли? А с чем уехать? Что повезти с собой? Новые сомнения?

— Или жениться, — говорит Володька, показывая глазами на смазливую буфетчицу. — Взять себе вот такую… за прилавком. Тогда, наверно, и прописка будет обеспечена, и постель, и пиво бесплатное.

— Это гениальная мысль, Володя, — говорю я. — Пойдем куда-нибудь, где потеплее и посветлее, обсудим эту твою весьма ценную мысль. — Меня начинает опять разбирать дурацкий смех.

— А куда?

— В «Националь» или в «Москву»… Володька хмурится.

— Праздник окончен. От денег на карманные расходы я тоже отказался. Так что все…

4

Тихий вечер. Петр Николаевич сидит на кушетке, прислонившись спиной к стене. На коленях у него младшая дочка. Сосредоточенно, маленькими пальчиками крутит она большие, с якорями, пуговицы, расстегивая отцовский китель. Расстегивает, а потом опять застегивает. Очень углубленно, сосредоточенно — и молчит. Петр Николаевич жмурится, его тянет в дрему.

Старшая дочка готовит уроки. Сестра тихонько играет на пианино, что-то из «Времен года», не играет — священнодействует. Она воспитана на Глинке и Чайковском.

Я пишу письма маутхаузенским друзьям: Валерию и Ивану Михеевичу в Ленинград, Порогову в Кировоград, полковнику Иванцову в Омск. Перед тем, как двинуться в последний бой — пойти насчет прописки в министерство, — я на всякий случай подготавливаю отступление. Если мне и в министерстве откажут, то я последую примеру Володьки и уеду, уеду к кому-нибудь из старых друзей.

Я заклеиваю конверт, надписываю адрес — в дверь квартиры раздается негромкий, но уверенный стук.

Петр Николаевич, не отрывая затылка от стены, поворачивает голову к двери; Чайковский умолкает, сестра накидывает на плечи платок.

— Хочу гулять, — заявляет младшая дочка.

— Можно? — Ив комнату входит комендант общежития, а за ним участковый уполномоченный милиции.

— Здравствуйте, — говорит комендант.

— Здрасьте, здрасьте, — быстро отвечает Петр Николаевич и, поднявшись, уносит дочку в другую комнату.

Сестра опускает крышку пианино. Старшая дочка подхватывает тетради, чернильницу и тоже уходит в другую комнату.

— Побеспокоили вас, извините, — говорит комендант сестре и показывает участковому на меня.

— Документики, — говорит мне участковый.

У него круглое розовое лицо с чуть насупленными белыми бровями, в которых начальственная строгость.

Я вынимаю из кармана паспорт и военный билет — они всегда при мне.

— Проживаете без прописки? Разрешите стул, — говорит участковый.

Он садится к столу и достает из планшетки какие-то бланки. Сестра, нервно поеживаясь, кутается в платок.

— Я хлопочу насчет прописки. Завтра собираюсь в министерство.

— Долго хлопочете. Срок истек. — Участковый показывает мне форменный листок, тот самый, который оставил у себя на Петровке капитан-блондин.

— О сроках меня не предупреждали, я не знал.

— Вы грамотный? Читать можете? Ваше фамилие?

— Да вот же перед вами паспорт.

— А вы что, не желаете отвечать? Фамилие? — возвысив голос, повторяет участковый.