Люди остаются людьми

— Сегодня был без охраны, — медленно, врастяжечку отвечает он. — Вот что будем делать завтра вечером?

Думать, что будет завтрашним вечером, не хочется.

Сегодня мы относительно сыты, одну пайку хлеба оставляем на утро и, значит, предстоящую гонку выдержим, а что дальше — поглядим…

Мы ложимся рядом, укрываемся с головой просвечивающим одеялом.

— Ты завтра не пикируй, — говорю я Зимодре. — Завтра я сам что-нибудь раздобуду.

…Я останавливаю посреди двора пожилого человека в синем берете. У него темные настороженные глаза, чуть одутловатое лицо. Это художник Смольянинов, бывший эмигрант. Теперь он политзаключенный Маутхаузена и, кажется, свой человек. Замолвил же он за меня слово, когда Леонид Дичко просил Штумпфа поставить меня на время к воротам.

Мы здороваемся.

— Ну, как вы? — спрашивает Смольянинов.

Он держит под мышкой ящик с красками. Смольянинов пишет картины для коменданта и, наверно, не голодает.

— Спасибо. Вы тогда меня выручили… Помогите и сейчас.

Пусть я буду попрошайкой. Мне наплевать!

— Ведь я уже помогаю кое-кому, — осторожно замечает он. — Впрочем… — Он смотрит на меня своими настороженными, как у птицы, глазами.

— Спасибо, — говорю я.

Мне безразлично, что он сейчас подумает обо мне. Сегодня моя очередь доставать еду.

— Я возьму у Штумпфа вместо одной две миски супа, — решает Смольянинов. — Загляните в штубу через полчаса…

Мы с Зимодрой стоим в вашрауме и едим брюквенный суп.

Завтра мы тоже выдержим. Мы отвоюем у смерти и завтрашний день.

5

Сентябрь выдается сравнительно тихий. Идут дожди, и наши надсмотрщики отсиживаются в будке: играют в карты и в кости, пьют шнапс. Правда, убийства не прекращаются. Раз или два до обеда Пауль выглядывает наружу, подзывает кого-нибудь из ослабевших и ломиком ударяет его между глаз или в висок… В середине сентября один из наших, отобранный для уничтожения, пытается покончить с Паулем — швыряет в его голову камень. Эсэсовец пристреливает смельчака. Пауля кладут в лазарет.

Как-то уже в конце месяца, возвратясь с работы, мы видим на блоке группу людей в незнакомой военной форме. Они прогуливаются по двору, с любопытством разглядывают нас и, кажется, вообще пребывают в абсолютном неведении, где они и что тут происходит.

Перед отбоем, встретившись с Леонидом Дичко, Зимодра и я узнаем, что эти военные — итальянские офицеры. Оказывается, англичане высадились в Южной Италии, там герцог Бадольо совершил переворот, и немцы в отместку арестовали группу офицеров-итальянцев, в том числе племянника герцоге, служившего на севере Италии.

— Так что можно считать, это второй фронт? — спрашивает Зимодра.

— Если англичане будут наступать, то, наверно, да — это второй фронт, а если будут сидеть… — говорит и не договаривает Дичко. — Есть и другие новости. Наши вроде форсировали Днепр.

— Иди ты! — Зимодра хватает за руку Дичко.

— Взяли как будто Днепропетровск и окружают Киев… Вы передайте это своим ребятам. И крепитесь, авось теперь дотянем.

Ложась спать, я сообщаю насчет форсирования Днепра Савостину. Он из-под Киева, до войны работал там инструктором райкома партии.

— Нет, серьезно? — взволнованно спрашивает он.

— Вполне серьезно.

— И ты думаешь… — Савостин поворачивает ко мне свое распухшее от голода, небритое лицо. В его глазах начинает теплиться надежда.

— Думаю, что через месяц-другой будем дома.

«В самом деле, — рассуждаю я мысленно, — англичане до наступления холодов выбьют немцев из Италии и выдвинутся к границам Австрии с юга. Наши через две-три недели подойдут к границам Польши и Румынии. А в самой Германии произойдет восстание рабочих…»

Мы засыпаем почти счастливые. Тем более, что завтра выходной день.

В воскресенье погода разгуливается. С утра в воздухе еще висит дождевая пыль, но к обеду ветер разгоняет облака, и солнце обрушивает на землю потоки горячего света. Двор начинает дымиться, и наша неделями не просыхающая одежда дымится, и толевая крыша барака дымится. Блестит на солнце мокрый булыжник.

После дневной проверки и раздачи обеда все устремляются к колючей сетке, отгораживающей наш блок от общего лагеря. Теперь у каждого из нас есть друзья-иностранцы — камрады, живущие на «вольных» блоках. Они не заставляют долго ждать себя.

Первым, как обычно, появляется человек с морщинистым лицом, слегка сгорбленный и щурящий Глаза. У него трехзначный номер: он один из старейших узников Маутхаузена. Свирепый Володя немедленно открывает ему ворота: таких старых «хефтлингов» уважают не только заключенные, но в какой-то мере даже и эсэсовцы…