Люди остаются людьми

Ничего, я успею броситься на проволоку, успокаиваю я себя. Это быстро — одно мгновение… Меня выдал, конечно, Янсен, мне всегда не нравилось, что он не тощий. Янсен, Янсен…

— Что ты еще хочешь сказать мне? — с ненавистью говорю я Ивану Ивановичу.

— Больше ничего. Просто жалко тебя, пацана.

Он снова взглядывает на меня большим внимательным глазом и сворачивает в переулок.

Опять неудача, думаю я. Опять провал. Хорошо еще, что я ни словом не обмолвился о представителе подпольного центра… А может, мой разговор с Савостиным или с Янсеном кто-нибудь подслушал?

На работе я с подозрением посматриваю на Янсена и Савостина. Я не разговариваю с ними. Я ношу кирпичи и наблюдаю за домиком Шпаца. Я внутренне сжимаюсь при появлении на строительной площадке каждого эсэсовца… Только бы они не арестовали меня на работе: здесь нет проволоки под током. А в лагере я успею добежать до колючего забора, если они придут за мной. Надо, чтобы они попытались арестовать меня в лагере: я успею добежать до забора и схватиться за проволоку…

День тянется чудовищно долго — это самый длинный день в моей жизни. Меня не арестовывают до обеда. Я ем похлебку.

— Ты что-то сегодня вроде не в себе, — говорит Савостин.

— Тебе мерещится. Он меня выдал?

— Что с тобой? — В его глазах тревога. Нет, не он выдал меня. Савостин не из тех.

— Что с тобой? — повторяет он. Я встаю.

— Ты никому не говорил о том? — Я спрашиваю очень тихо, почти шепотом.

Он пугается.

— А что? Кто-нибудь узнал?

Нет, не он, не Савостин.

— Нет, — отвечаю я. — Никто ничего не узнал. — Зачем его волновать, думаю я. Если они явятся за мной, то я брошусь на проволоку, и концы в воду. — У меня сегодня здорово болит голова, — говорю я. — У меня после контузии при таком солнце всегда болит голова.

Савостин, кажется, успокаивается и идет к ручью мыть котелок… Это не он проболтался, я уверен в этом. Проболтайся молчальник Янсен. Именно проболтался кому-то, а не выдал, потому что если бы он хотел выдать, то эсэсовцы уже арестовали бы меня.

Янсен неторопливо и аккуратно доедает похлебку.

— Можно тебя, Николай?

— Да.

Мы тоже спускаемся к ручью.

— Ты кому-нибудь говорил о том?

— Нет. А что такое? — Янсен зачерпывает в котелок воды и не глядит на меня.

— Слово коммуниста?

— Я не болтун и не люблю высоких фраз, — отвечает он.

Нет, он тоже не выдавал меня. И он не болтун, это верно.

— Ты больше не подходи ко мне, Коля, — говорю я. — И Савостину скажи, чтобы не подходил… Я, кажется, попался. О моем замысле узнали посторонние. Не подходите больше ко мне.

Лицо Янсена неподвижно. Он протягивает мне котелок.

— Выпей, успокойся. Не паникуй и молчи. Ничего с тобой не случится.

Он поворачивается и уходит.

Если бы ничего не случилось… Я не хочу бросаться на проволоку, не хочу, чтобы эсэсовцы арестовали меня: я очень хочу жить!

3

Меня не арестовывают. Ни после обеда, ни вечером в лагере. На всякий случай я пока держусь подальше от товарищей, брожу между восьмым и тринадцатым блоками: отсюда близко до колючего забора, заряженного током.

Отсюда рукой подать и до Костылина, но, к сожалению, я не могу подойти к нему. А вдруг за мной следят? Может, меня специально не арестовывают, чтобы выследить, с кем я связан… Какой я неудачливый! Еще не успел ничего сделать и сразу провалился…

А почему, между прочим, я решил, что Костылин наш разведчик? Он бывший тренер «Спартака», советский офицер, попавший в плен… Но он, конечно, связан с антифашистским подпольем, он ясно намекнул об этом. И я хочу бороться в антифашистском подполье. И я знаю лишь один путь к нему — через Костылина.

Завтра вечером он будет ждать меня. Если сегодня меня не арестуют — значит, я еще не совсем провалился. Надо завтра как-то сообщить ему об осложнениях. Может, через Савоетина? Янсен сказал, что со мной ничего не случится, только я должен молчать.

Как это понимать?

А не связан ли Янсен с Иваном Ивановичем? Может быть, Иван Иванович просто попугал меня? Может быть, они просто решили заставить меня отказаться от своего замысла?.. Кто они? И зачем им это нужно?..

Я вижу командофюрера Кролика, сворачивающего в наш переулок. Я быстро иду к пятнадцатому блоку — там рядом проволока под током. В двух метрах от запретной зоны оборачиваюсь — Кролика нет. Иду обратно и вижу его спину: он вышагивает к восемнадцатому блоку.

На меня смотрит худой синеглазый человек в суконной фуражке-тельманке. Он наблюдает? Я засовываю руки в карманы и, небрежно насвистывая что-то, вновь направляюсь к пятнадцатому блоку. Синеглазый догоняет меня.

— Гуляете?

— Гуляю.

Останавливаемся. Он выше меня, но худ, сутуловат, веки его воспалены…

Я ударю его ногой в пах и брошусь на проволоку, думаю я.

Мы приглядываемся друг к другу. По-моему, я где-то видел его, вероятно, еще на восемнадцатом блоке. У меня хорошая память на лица, и этого человека я уже видел. У него хорошее лицо — худое, смуглое, с умными, немного насмешливыми глазами. Конечно, я уже не раз видел его. Он очень худой, это хорошо.

— Вы, кажется, ленинградец? — спрашивает он.

— Я два года жил в Ленинградской области, — отвечаю я.

— Мне говорили, вы ленинградец.