Люди остаются людьми

Наше относительное благополучие кончается, как и все на войне, внезапно. Одним светлым морозным утром, когда по заданию комиссара я корпел в штабе над переводом дневника убитого обер-лейтенанта, немцы неожиданным ударом опрокидывают нашу оборону и выбивают нас из деревни — почти таким же манером, каким они дважды выбивали нас при Шлепкове… Я бегу в рядах отступающих бойцов и мучаюсь мыслью: как же так, ведь Симоненко не новичок, о войне он знает не понаслышке; а может, командир полка и не виноват, что мы опять бежим, может, виноватых надо искать где-то выше?..

До нового места добираюсь с опозданием и за это получаю нагоняй от Симоненко. Оказывается, я должен был задержать любую повозку и нестись вслед за ним — сам он ускакал на коне. Я был нужен.

Симоненко зол, мечется от окна к окну. Комиссар Худяков, хмурясь, сидит в углу под образами. Начальник штаба стоит у стола, как провинившийся школьник.

— Соедините меня со штадивом.

— Связи еще нет, товарищ комполка, — чуть слышно говорит лейтенант.

— Так это же не война, а хреновина одна! — кричит весь красный Симоненко. — Каждый день этот букет… вонючего запаха!

— Кушать будете? — выглядывая из-за печи, спрашивает повар.

— Пошел… — кричит Симоненко. — Водка есть?

— Водки не надо, — негромко, но твердо говорит Худяков.

Симоненко стихает и садится к столу. Начальник штаба докладывает о потерях. Симоненко опять вскакивает на ноги, застегивает полушубок и решительно объявляет:

— Еду к хозяину.

Хозяином он называет командира дивизии, того грузного подполковника с одутловатым лицом, по заданию которого он так лихо контратаковал немцев в новогоднее утро.

Я молча беру карабин.

— Оставайся с комиссаром, — приказывает Симоненко.

Он возвращается к вечеру в отличном расположении духа. По его распоряжению я вызываю командиров батальонов, командиров спецподразделений, штабное начальство, приглашаю оперуполномоченного Милютина. Симоненко проводит совещание. Насколько я могу уразуметь, нам предстоит переброска на другой участок фронта и большие наступательные бои.

Немедленно после этого совещания Худяков вызывает в штаб полка политработников. Спокойным тоном, как хороший учитель, он говорит, что надо усилить политико-воспитательную работу, так как наши отдельные неудачи деморализующе подействовали на бойцов, а нас ожидают новые серьезные испытания.

Пока я сижу с Худяковым в штабе, Симоненко успевает подзаправиться. Подзаправиться в буквальном смысле: от него за несколько шагов несет бензином, точнее, немецкой горючей смесью спирта и бензина.

Симоненко вновь весел, шутит, в его глазах снова чертики.

— Отойди, адъютант, взорвусь, — предупреждает он, вставляя в рот немецкую сигарету и поднося к ней огонек зажигалки, тоже немецкой.

Худяков укоризненно качает головой.

— Опять дань разведчиков?

— Ясно… Адъютант же у нас спит, — с усмешкой отвечает Симоненко.

Это камешек в мой огород. Днем я отказался от поездки в тыл с нашим начпродом Рогачом, симпатичным парнем с подбритыми бровями, который обещал снабдить меня «горилкой» и военторговскими папиросами для командования. Я, возможно, и поехал бы, да побоялся новых нареканий Симоненко, что меня нет под руками в нужный момент…

Выступление батальонов назначено на 21.00. Штаб полка должен сняться с места через час после их ухода. Без четверти девять Симоненко посылает меня узнать, готовы ли подразделения к маршу.

Выхожу из избы. В воздухе морозный туман. На улице обычная сутолока построения. Покрикивают простуженными голосами командиры.

Подражая Симоненко, я тоже кричу:

— Комбат-один!

Меня подозрительно оглядывают в темноте.

— Комбат-один! — повторяю я громче.

— Я… В чем дело? — отзывается в хвосте строящейся колонны низкий голос.

— Готовы ли люди к маршу? — строго спрашиваю я, подходя.

— Так точно, — отвечает комбат, силясь разглядеть меня в тумане.

Я шагаю дальше и снова кричу:

— Комбат-два… Готовы ли к маршу?

— Готов! — весело отвечает звонкий голос. Иду дальше и снова уверенно спрашиваю:

— Комбат-три! Готов ли?

— Это еще кто такой? — раздается рядом хриплый медлительный голос высокого, затянутого в портупею человека.

— Адъютант командира полка… Вы комбат-три?..

— Знаешь, что, адъютант… Катись-ка ты к дьяволу, — раздраженно говорит высокий.

— Готов ли ваш батальон к маршу? — потише, но столь же строго спрашиваю я.

Откровенно, я просто побаиваюсь, что, спрашивай я нормальным человеческим тоном, меня не захотят слушать.

— Готов, готов… Да научитесь обращаться по форме, — отходя, желчно произносит командир третьего батальона.

Возвращаюсь в дом и докладываю, что все готовы.

— Добре, — отвечает Симоненко.

Он и Худяков пьют чай. Минут через двадцать снова выхожу узнать, выступил ли последний бетальон. На улице все тот же туман и сутолока построения.

Не решаясь больше тревожить желчного комбата-три, я обращаюсь к одному из бойцов:

— Вы третьего батальона?

— Кажись, третьего.

Колонна и в ней боец, ответивший мне, трогаются.

Прихожу и сообщаю Симоненко, что третий батальон выступает.

Через полчаса Симоненко сам выходит наружу. Возвращается разъяренный.

— Адъютант!

— Я!