Люди песков (сборник)

Союн думал о грядущем, говорил младшему сыну: "Тучные поля, пастбища былой пустыни принадлежат тебе, мой малыш. Прими отцовский подарок. Уже сейчас в водах канала я вижу твою судьбу. Чайки прилетели в Каракумы. Это птицы твоего детства, я любуюсь ими впервые на пороге неотвратимой старости…"

Пусть Союн думает — не мешайте.

Раздумья рождают песни, былины, сказания.

И эта маленькая повесть рождена раздумьями о друзьях с земснаряда "Сормово-27".

Перевод В.Василевского

Хошар

Я проснулся в одноместном номере гостиницы и взглянул на часы — ровно шесть. За окном заливались птицы. Я всегда поражался: птицы на карагаче под окном моей ашхабадской квартиры начинали петь ровно в шесть. Здесь, в Бассага, — значит, тоже.

Слушать птиц я не стал, включил приемник — он всегда со мной, этот маленький транзистор, — настроился на музыкальную передачу. В музыке слышны были четкие ритмические удары: то ли топот копыт, то ли постукивание дараков [28]… Но вот мерное постукивание переросло в мощный гул — топот пущенных вскачь коней. "Атча-пар" — "Кони скачут". Сколько раз слышал я эту мелодию, и каждый раз она звучит для меня по-новому. Новые чувства, новые ассоциации, но всегда возвращение к прошлому; стук конских копыт — это прошлое…

Музыка с детства притягивала меня, с детства была моей страстью. Я рос обидчивым, замкнутым, легко уязвимым пареньком. Все, что меня окружало, я воспринимал иначе, чем другие. Узенькие тропки, лучами разбегающиеся от аула, были для меня не просто пешеходные дорожки, — они вели в неведомые миры. А два тополя на окраине нашего аула!.. Я не мог понять, не мог поверить, что для большинства людей это всего лишь деревья, выросшие за нашим аулом.

Первый весенний дождь, теплый, ласковый и тревожный, первый гром, первая радуга были для меня событиями, каждый раз они потрясали меня, пробуждая в душе неведомые доселе чувства.

Бассага!.. Сколько воспоминаний связано у меня с этим местом. Стоит только произнести: "Бассага" — сердце сжимается, перехватывает дух, и хочется запеть.

Нащупывая мелодию, музыкант, задумчиво прикрыв глаза, легонько перебирает струны. Что вспоминается ему? Может, картины, всплывающие в памяти, рождают новую мелодию?

И может быть, то, что видится мне сейчас, когда я ранним весенним утром стою в бассагинской гостинице у распахнутого настежь окна, тоже достойно стать песней? Не знаю. Уверен в одном: рано или поздно я должен рассказать обо всем, что здесь было. Что это будет: песня, поэма, баллада, повесть?..

* * *

Третья военная зима, суровая, необычайно холодная, пришла и сюда, в Лебаб. Я заканчивал тогда седьмой класс и работал табельщиком в зерноводческой бригаде.

Затемно поднявшись с постели, я первым делом брал в руки сыромятные чарыки: не оборвались ли бечевки, хорошо ли просохла подошва. И вот портянки-то… да, мокрые… Как бросил вчера, так и лежат, не было сил повесить.

В казан стараешься не заглядывать подольше, твоя доля похлебки, где добрая половина клевера, никуда от тебя не уйдет.

Напяливаешь отцовский чекмень, в который вполне можно засунуть двоих таких, подпоясываешься старым платком и — грудь вперед, навстречу метущему по снежным полям ветру — идешь в школу.

Первыми замерзают уши. Уже через несколько минут начинает казаться, что они сейчас отвалятся. Тереть, тереть!.. Но для этого надо вынуть руки из рукавов, и вот уже и руки окоченели. Ладно, потерпят, руки ни у кого еще не отвалились отмороженные… Развести бы костерок возле арыка, погреться, да спичек нет…

Из школы я приходил в полдень. Я точно знал, где лежит кусочек лепешки — мой обед, но старался даже не подходить близко. Только уж если закружится голова… Я ведь лапшу буду есть — положено как члену бригады. Не взглянув на лепешку, но не переставая думать о ней, я бросал тряпичную сумку с учебниками, хватал сажень, которой делал замеры, и отправлялся в бригаду. Нужно было спешить — меня ждали.

Никто не имел права уйти на перерыв, пока я не замерю, сколько сделано до обеда. Но даже если кто-нибудь и уйдет, не дождавшись, лапши все равно не получит — по распоряжению председателя лапшу из колхозных продуктов давали только тем, кто до обеда сделал пол нормы.

Чтоб точно выполнять это распоряжение, нужно было иметь каменное сердце — многие, как ни старались, дать норму не могли. И я хитрил, намерял больше, чем было, — у меня не хватало духа лишить обеда людей, которые работали честно, не разгибаясь, но были слабей других.

В тот день, повесив сумку на деревянный остов кибитки, я, как всегда, схватил сажень и отправился в поле.

Миновал два тополя на северной окраине аула, обогнул поросший бурьяном солончак и уже свернул к Амударье, когда за спиной моей всхрапнул конь. Я оглянулся и увидел серого председательского иноходца. В бригаду едет. Плохо дело! Многие сегодня останутся без обеда.