Люди песков (сборник)

— Ты сошел с ума! — взвизгнула Садап. — Этот сур от собственной овцы Касаева! Как ты смеешь!

Она вскочила с кровати и, кажется, готова была вцепиться в меня разъяренной кошкой.

И вдруг такая усталость охватила меня, что я вынужден был присесть. Мне все стало ясно. Я вспомнил, узнал тот нечеткий узкий след сапога, оставшийся возле входа в агыл. Эх, Каратай-ага! Ты стал стар, твои глаза, похоже, уже плохо видят. Той ночью приезжал к нам шофер Касаева — парень с разваленным шрамом подбородком. Значит, от нас он завернул в соседнюю отару передать строгий наказ Касаева: "Чтобы ни одна овца не пропала…" Зашел в загон, увидел сура… Чабаны спали. И он, как волк, нет, как верный пес, схватил добычу и отнес хозяину. Я не знаю, что он сказал при этом. Может быть, даже заверил, что суром окотилась одна из "хозяйских" овец. Может быть! Но это не меняло дела.

— Садап, — сказал я как можно спокойнее, — извини. Я, наверное, действительно сошел с ума. Это от усталости. Спасибо тебе за подарок. Я знаю: он тебе дорого достался.

Садап плакала. Успокоив ее кое-как и заставив лечь в постель, я сел за работу. Строка ложилась за строкой на лист бумаги. Ни выступления Каратая-ага, ни выступления Мерета Касаева выкидывать не пришлось. Они прекрасно уложились вместе.

Пусть все узнают цену невыполненных заверений и обещаний. А я со своей стороны прокомментирую эту цену. Цену сена, доставленного на вертолетах, грузов, прибывших на автомашинах, бессонных ночей, изнурительной работы сотен и сотен людей.

Что драгоценная шкурка сура? Она — едва заметная пылинка в этом потоке!

Закончил репортаж я к утру. Теперь у меня оставалось еще одно дело. Придвинув к себе поближе коробку со шкуркой сура, я сел за письмо.

"Яшули! Я все-таки вышел на след вора, укравшего сура. Вот она, перед вами, его шкурка. Распорядитесь ею по своему усмотрению, учитывая, конечно, что сур — совхозный. Можете передать Касаеву: шкурку прислал корреспондент радио Атаджанов. Пусть он в вашем присутствии расспросит хорошенько своего шофера, откуда тот достал сура. Думаю, что и вы тогда вспомните след, оставленный вором у входа в загон, как вспомнил его я. Как видите, я оказался неплохим учеником. Оказывается, следопытом можно стать не только в пустыне, но и в городе. Следы не видны на асфальте. Но они все равно остаются. Однако без вас я бы не нашел след, не взял бы верного направления…"

…В редакции меня встретили нетерпеливым ворчанием:

— Что случилось? За три дня — один репортаж, да и тот короче воробьиного носа… И на кого ты стал похож!

Я достал катушку с пленкой.

— Вот тут все сказано.

Потом я сел за стол, положил голову на руки и заснул. Не знаю, сколько прошло времени: несколько минут или часа два. Меня разбудили.

— Главный вызывает.

Признаюсь честно: окончательно я так и не проснулся, хотя прошел по длинному коридору, открыл дверь в кабинет нашего Мухаммедоразова, поздоровался и еще минут десять выслушивал его нотации.

— Ты понял меня? — спросил наконец он.

— Да, — сказал я. — Разрешите идти. Я спать хочу.

Домой меня отвезли на редакционной машине. Проспал я около суток. Проснулся утром. Садап рядом не было. Первое, что я стал вспоминать, это разговор с нашим главным. Я готов был поклясться, что он вкушал мне: "Славный ты парень, Атаджанов, да больно молод… Нужны средства, время, материалы. Для этого необходимо внести изменения в планы, многое согласовать и увязать…" Но ведь это говорил мне Мерет Касаев! Я помню совершенно точно! Неужели я что-то путаю?

Садап уже ушла на работу — чайник на плите был еще горячим. Я поискал записку, которую она всегда оставляет в таких случаях. Записки не оказалось. Пора было собираться и мне.

Чуть слышно наигрывала коробочка репродуктора на кухонном столе. Я зажигал газ под чайником, когда услышал: "Передаем радиоочерк нашего корреспондента Атаджанова "Дни и ночи Аджикуйи".

Я бросился к репродуктору и включил его на полную мощность.

…Да, это было сделано мастерски, ничего не скажешь! Особенно красиво звучало вступление — описание заснеженной, скованной морозом пустыни. "Все вокруг сияло и искрилось, а на вершинах холмов снег сверкал тысячами рассыпанных алмазов…" Прекрасно выглядел и рассказ об ударной ночной работе чабанов, героически собирающих траву под снегом. Ни слова о том, с какими лишениями и трудностями они встретились в эти дни. А в заключение — выступление Мерета Касаева.

И это все шло от моего имени. Мой голос разносился сейчас на сотни километров — по Ашхабаду и дальше в пустыню, в коши и аулы. И может быть, в Аджикуйи Каратай-ага, Орамет и Ходжав слушают эту передачу и переглядываются: "Да, ловко он нас провел…"

Я сидел за кухонным столом, подперев кулаками тяжелую голову, слезы текли по моему лицу от обиды и унижения; в эту минуту я как-то не думал, что плачущий мужчина — тяжкое зрелище. И уж конечно не помнил, что совсем недавно, каких-нибудь три дня назад, я жалел, что оборвал выступление Каратая-ага в самом начале, поскольку потом, выбрав нужные мне места, смог бы смонтировать его выступление заново.