Люди песков (сборник)

— Ишь, умная! — уже во весь голос кричала женщина. — А почему не наоборот? Сначала у нас, потом у тебя? Нельзя? «Высокоурожайный» план выполнять надо? Обман это, а не показательное звено!..

— Ты что же молчишь, бригадир?! — Солтанджамал метнула на Кейик возмущенный взгляд. — Я, что ли, это звено придумала?!

— Слышу, — спокойно отозвалась Кейик, продолжая отхлебывать чай. — Не ты придумала.

— А ты не прикидывайся! — продолжала наступать женщина. — Овечка какая нашлась! Тебя и назначать-то никто не хотел — сама напросилась!

Солтанджамал вскочила, сорвала с головы платок, вытерла им лицо и, бросив на Кейик испепеляющий взгляд, сказала негромко, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Да, напросилась. А ты на меня работать будешь! И азот у вас забрала, и сборщиц лучших взяла, и ты за меня хлопок собирать будешь! Как захочу, так все и будет!..

Это было уж слишком, и все женщины, и «высокоурожайные» и «невысокоурожайные», с ожиданием посмотрели на Кейик — бригадир все-таки, должна она что-то сказать.

Но Кейик только покачала головой, спокойно допив чай, поставила пиалу и протянула тете Огулдони свою миску.

— Пожалуй, не стоит больше в поле обед варить… Мы тебе, тетя Огулдони, другую какую-нибудь работу подыщем. Народ теперь сытый стал…

— Это как же?! — взметнулась Каракыз, проворно протягивая Огулдони миску. — Как же так, без обеда?!

— А так, Сплетнями сыты будем. — Кейик взглянула на солнце. — Вон сколько времени зря потратили, а хлопок-то не ждет!

Женщины притихли. Слышно было лишь позвякивание ложек. Большой котел быстро опорожнился.

— Чего это они так расшумелись, Кейик? — спросила повариха, отскребывая со дна котла остатки каши. — Есть досыта стали, может, оттого?

— Да нет, тетя Огулдони, шумят они правильно… Только не здесь шуметь надо, а в правлении… Даже в райкоме!.. Райком у нас теперь за всех — и за председателя и за бригадира!

— Твоя правда, Кейик! — с воодушевлением подхватила тетя Огулдони, не уловив иронии в словах женщины. — Райком наш везде успевает! Санджар Политик день и ночь в седле! И когда он спит — одному богу известно!

— Да я не о том… — Кейик с досадой махнула рукой. — Я другое хочу сказать. Вот ты работаешь. Получила со склада продукты, спросила, что варить, пришла и принимаешься за дело. И никто тебе не указывает, сколько воды лить, сколько крупы класть, сколько соли сыпать…

— А зачем же указывать? — Тетя Огулдони обеспокоилась. — Разве я что не так делаю? Вроде никто на мою стряпню не жалуется…

— Опять ты меня не поняла, тетя Огулдони! Я про то, что работать тебе никто не мешает, не суются в каждую мелочь!.. А в нашем деле ничего самим решить нельзя, ни что сеять, ни как людей ставить!.. Вот я хочу засеять хлопком двадцать гектаров, а райком говорит — девятнадцать с половиной! Сажают на каждом гектаре по семьдесят тысяч кустов, а райком говорит, надо по семьдесят пять!.. А это дурацкое звено, чтоб тому пусто было, кто его придумал!.. Мы хотели, чтоб оба звена были высокоурожайными, соревновались бы, кто скорей с уборкой закончит… А из райкома звонок — все силы бросить на участок «высокоурожайного». И все… А что из этого получается, сама видишь…

— Да, милая, твоя правда, не чистое дело получается…

— Если б только не чистое — вредное! Очень вредное! — убежденно повторила Кейик.

Тетя Огулдони сокрушенно покачала головой. Кейик вздохнула, поднялась с травы и, кивнув на прощанье поварихе, молча пошла к сборщицам.

Глава двенадцатая

1

Первое тревожное письмо от сестренки Кейик получила еще в сентябре. Аксюлюк писала, что у них в этом ходу засуха, урожай плохой и, скорей всего, хлеба на трудодни давать не будут. Кейик потеряла покой. Выросшая в Теджене, она хорошо знала, в какую пустыню превращается этот богатейший оазис, когда не хватает воды… В прошлом году кое-кто из переселенцев, не сумев обосноваться на новом месте, решили вернуться. Они странствовали целый год, побывали в Ербенте и снова оказались в «Бирлешике». Кейик навестила одного из них, в надежде разузнать что-нибудь о положении в ее родной деревне. Человек этот долго и охотно рассказывал о многих мытарствах, которые довелось им претерпеть в нелегком своем путешествии, и закончил тем, что мучились, мол, они по собственной глупости, что лучше, чем на Амударье, нигде теперь люди не живут и нечего от добра добра искать. В родном ее селе он не бывал и зря говорить не станет, но положение там везде незавидное, разве в городах, где карточки дают, там вроде малость полегче…

Сразу же после этого разговора Кейик написала домой большое письмо, просила поподробнее сообщить, какое у них положение, и с нетерпением ждала ответа.

Ответ пришел третьего дня, и Кейик уже десять раз перечитала письмо, не зная, на что решиться.

«…Ты, сестренка, спрашиваешь, как мы тут. У нас все хорошо, только вот мама заболела, теперь все заботы на мне. И ты далеко, не можешь зайти, помочь… Но ты не беспокойся, у мамы не какая-нибудь серьезная болезнь, просто она очень слабая стала… Не переживай за нас, Кейик, мы уж как-нибудь, была бы ты жива-здорова…»