Люди с чистой совестью

А я думал: «Так вот что значит работа Матвеева на Большой земле, вот почему с таким нетерпением ожидали его приезда сюда, в леса, Бондаренко и другие посвященные товарищи».

Я стал знакомиться с героями-партизанами или, как говорят, вникать в курс дела.

Героями края были не дожившие до триумфа партизанского движения бойцы, младшие и средние командиры Красной Армии и среди них лейтенант Стрелец. Его я уже не застал в живых, но легенды о нем я слыхал из уст орловского крестьянства. В тылу у противника самым верным критерием работы партизан является мнение народа об отряде или об отдельной личности — руководителе.

Прежде чем пойти по партизанской дороге, то есть до встречи с Ковпаком, а затем и после встречи с ним, я видел несколько сотен партизанских отрядов — им не было числа в немецком тылу — и понял одну истину, которая позже была так ярко выражена Ковпаком: надо делать так, как народ хочет. Очевидно, лейтенант Стрелец, которого я никогда не видел (в начале 1942 года он погиб смертью героя в жестоком бою с немцами в Брянских лесах), делал партизанское дело так, как этого хотел народ. Имя Стрельца было известно во всех деревушках, в селах, на железнодорожных станциях… О его славных набегах на эсэсовские эшелоны, на железнодорожные мосты, на формировавшуюся тогда немецкую полицию рассказывали в десятках вариантов.

Как я представлял себе полицию, готовясь в Ельце к вылету в тыл, я уже писал. Действительность оказалась совсем иной. Вот зарисовка с натуры, записанная на свежую память в первые дни моего пребывания там.

К комиссару партизанского отряда имени 26 бакинских комиссаров вводят невзрачного человека. На нем вылинявшая ситцевая рубаха в полоску, пестрядинные порты и опорки. В руках он мнет изжеванную кепку.

— Как фамилия?

— Плискунов. Митрофан Плискунов.

— Полицейский?

— Чаво?

— Полицейский, спрашиваю?

— Я-то?.. Не-е… Я из охраны…

— Чего охраняешь?

— Чаво?..

— Ты что дураком прикидываешься? Отвечай толком на вопросы. Что, где охранял? И от кого охранял?

— Дак мы здешние, хуторские. Оно известно, у кого хлеба хватат, тому и нужды нет идти на службу. А как у нас не хватат, ну и мобилизовался, значит, по охоте, из-за хлеба, значит, в охрану. Путейскую охрану. На железной дороге.

— Винтовку дали?

— Чаво?.. Извиняйте… Известно, дали.

— Патроны?

— Десять штук.

— Полицейскую повязку тоже дали?..

— Полицейскую?.. Не… Вот эту дали.

Он вытаскивает из кармана замусоленный нарукавный знак. Эрзац-репс, на котором сквозь грязь и пыль проглядывают такие же грязные слова: «Шуцманншафт. Выгоничи».

— Что же ты очки тут втираешь? Значит, в полицию поступил, да еще и добровольно.

«Шуцман» мнет в руках замусоленную тряпку и затем в недоумении поднимает глаза, невинные глаза дурака.

— Поступил… Мобилизовался, значит, по собственной охоте, потому как дома жена, деток трое, а хлеба нету… — и он разводит руками.

— Сколько же тебе хлеба обещали?..

— Говорили, после войны дадут по двадцать пять га.

— А сейчас?

— Обещали до тридцать кил на месяц.

— А давали?

— По шашнадцать, а с прошлой недели по двести грамм стали давать.

— Не жирно кормят.

— Куда там!.. Совсем омманул германец. Усю Расею омманул… И меня тоже…

— Ты за Россию не распинайся. Вот что скажи: против кого ты шел?

— Я? Сроду я ни против кого не ходил. Я только за кусок хлеба дорогу охранял.

— Дорогу. Ну, а по дороге кто ездит? Немцы?

— Известно…

— Против Красной Армии танки везут, войска, снаряды?..

— А везут, известно…

— А ты дорогу эту охраняешь от кого? От нас… кто эти поезда под откос пускает.

— Так за кусок же хлеба… Жена, деток трое…

— Ты мне Лазаря не пой. У всех жена и детки, а это не причина.

— Известно, не причина.

— Так почему ты против советской власти пошел?

— Я-а? Против? Да ни в жизнь. Я от советской власти окромя пользы ничего не имел. И чтоб я против советской власти!.. Да ни в жизнь.

— Как же нет… Ну вот меня если бы поймал на дороге, пристрелил бы ведь…

— Нет, я в небо стрелял…

— Но стрелял же…

— Раз на службу поступил… мобилизовался, значит..

— Так и стрелять надо…

— Известно…

— А говоришь, не против советской власти…

— А ни в жизнь! Вот убей меня бог на этом самом месте, если я хоть думкой, или словом, или еще как…

Мы долго сидели молча, не зная, что же делать с этим «чеховским» персонажем, возрожденным новейшей техникой, танками, «юнкерсами» и жандармами в голубых шинелях.

Из затруднения нас вывели две бабы, вбежавшие в хату, несмотря на протесты часового.

— Поймали ирода, душегубца проклятого! — кричала одна, краснощекая, курносая орловка. — Ну чего хнычешь, чего стоишь, али руки у тебя отсохли? Я бы на ее месте глаза ему из черепка ногтями выдрала… — сказала она, обращаясь к нам.

Вторая, бледная, забитая, смотрела большими голубыми глазами, не моргая. Из них беспрерывно текли слезы. Губы ее шептали одно и то же:

— Ванюшка, колосок мой… Ой, Ванюшка… Кровушка моя, — шептала она. Затем медленно подошла к Митрофану, глядя ему в глаза. Он вдруг поднял руки, как бы защищаясь.

Голубоглазая подошла еще ближе и, закричав истошным голосом: «Зверь, волчина проклятый!» — рухнула на землю без чувств.