Люди с чистой совестью

Шорох двух сотен ног хлопцев, шагающих позади меня, не мешал думать. Никто из нас не знал тогда удивительно точных слов о партизанах, сказанных почти сто лет назад основоположниками марксизма, о том, что партизаны носят свою оперативную базу в самих себе, а каждая операция по их уничтожению кончается тем, что объект ее исчезает. Но думали мы приблизительно так же. Мы крепко надеялись, что нам тоже удастся исчезнуть. Хоть на два-три дня, на недельку... А там видно будет.

Одобрительно и ласково подталкивая нас, последняя карпатская гора полого поднималась за спиной. По сторонам, охраняя скудные поля от "диких", заунывно поют гуцулы. Впереди - Прут, местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.

А за ними - равнина.

Но до нее еще далеко. И хотя наш отряд шел "умереть на равнине", как мы тогда думали, что-то внушало мне надежду на успех.

Только бы добраться до Черного леса!

Но и до него еще не менее трех ночных переходов. Главная задача дотопать до Горохолыны. Но для этого еще нужно пройти Прут, Ланчин, шоссейку и железную дорогу. Пройти тихо, незамеченными.

В колонне шум. Это стонал раненый на горе Синичке Костя Стрелюк. Парень он геройский, но оказался очень чувствительным к боли. Стонал, звал "сестричку"...

- Бредит Костя, и что с ним делать, не знаю, - озабоченно говорил Вася Войцехович. - Не вынесет он перехода.

У нас с вновь назначенным комиссаром группы Мыколой Москаленко уже образовался временный штаб группы: Усач - Ленкин, Ефремов, Сердюк.

Они тоже были озабочены.

- Придется оставить, - подсказал Сердюк.

- По эту сторону Ланчина есть хуторочки, лучше не найти места, говорил Усач.

- Но где его можно оставить? У кого?

Усач оживился:

- Уже нашли хлопцы. Еще днем. Только нужно будет приплатить что-нибудь: все они падки на вещи.

- Какие же у нас могут быть вещи?

- Есть шуба Ковпака. Больше ничего, - виновато теребя ус, сказал Усач.

Шуба Ковпака! Длинная, до пят. Две зимы путешествует она. Побывала и в Брянских лесах и в Пинских болотах; нагоняла страх на немцев под Киевом; чуть не пропала в "мокром мешке" и пробралась сюда, на Карпаты, к самой венгерской границе.

После Рафайловки командир щеголял в подаренной ему Ганькой кожанке цвета кофе с молоком. Кожанка эта чуть не стоила ему жизни на горе Дил.

Уже по выходе из Карпат Ковпак весело рассказывал нам эпизод, связанный с этой одежиной:

- Выскочил я в кожанке на бугорочек, - там жито растет. Чешу между бойцами. Хлопцы перебежками скачут, уже раненые есть. Пули, как шмели, гудуть. А тут разрывными прямо по мне ударили. Хлопцы залегли. Я на меже пристроился, голову поднимаю и кричу: "Ну как, хлопцы?" "Ничего, товарищ командир!" Я опять вперебежку... И снова он меня накрыл. Упал на межу, слухаю - не меньше трех пулеметов по мне бьет. Хлопцы мои дальше поползли, а я только поднялся за ними - опять меня к земле прижали. Тут только и сообразил: "Так это ж кожанка тая, будь она неладна!" Заприметили меня по ней немцы - видят, что кто-то из офицеров. Треба менять маскировку. Скинул я кожанку, вывернул ее, а подкладка у нее темно-синяя. Житом прополз метров двадцать, оглянулся назад. Эге-ге, на том месте, где я лежал, только колоски, да солома, да земля вверх летит. "Ну, пускай, думаю, молотят фрицы". Встал себе в синем, руки в брюки и пошел посвистывая.

Но и тут о ранении не промолвил Ковпак ни слова. В задушевной беседе, уже гораздо позже, там, на Большой земле, Ковпак сам рассказывал об этом:

- И шляпа, и дурак под пулю попасть могут... Рана, брат, это совсем не заслуга. Не за всякую рану человека жалеть надо. Старый солдат сотни раз под пулей ходит, а цел и невредим. Вот за що я тоже придумав бы якусь-небудь видзнаку...

Смолчал о своей ране Ковпак совсем по другой причине. Так же, как и Руднев, он бросил свою жизнь на чашу весов потому, что для него спасение и честь красного знамени отряда были дороже собственной жизни. Разные по возрасту, по натуре, по образованию и характеру, они оба в главном были удивительно похожи друг на друга, потому что основное в их жизни - борьба за великое дело коммунизма.

Мы должны были оставить на Ланчинских хуторах разведчика Костю Стрелюка.

- А где же Ганька? Вот кто бы сейчас нам пригодился для разведки, спросил я Войцеховича.

Начштаба пожал плечами.

- А ты разве не знаешь? - Он махнул рукой. - Еще вчера, уже после боя, карабин чистила и сама себя в ногу ранила. В группе Курочкина осталась.

Склон становился все круче. Люди почти бежали вниз. Шорох камешков под ногами словно обгонял нас и, казалось, вырастая, несся навстречу.

- Что мы - в пропасть катимся, что ли? Эй, кто там ведет?

- Это Прут шумит, - успокоил нас Землянко.

Он ходил днем в разведку прощупывать дорогу к Пруту.

Теперь ясно, почему на той стороне реки, в Ланчине, фары вражеских машин так бесшумно скользили на восток. Вытянув в темноту блеклые щупальца света, они ползком пробирались по шоссе.

А Прут шумел все громче, играя волной по каменистому дну, заглушая и моторы и стоны Кости Стрелюка.