Люди с чистой совестью

— Теперь уже повывелись. Немае таких людей. А в те годы серед тех чабанов наймоцнищий гуцул был ватаг Олекса Довбуш. Был Олекса один, як палец у отца с матерью. А родился он хворый, слабый. «Не выйдет из него добрый чабан», — с горькой журбою си признавав батько. А матенька — она матенька и есть: она сынка бесталанного в травах купала, слезой его умывала, черными косами лыченько болезное коханого Олексика свого утирала. «Слабый хлопец, кволый хлопец, — не выйдет из него чабан», — говорили про него ватаги. Ох, горенько отцу, матке с кволым сыном. И выливалось то батьковское горе песней–музыкой.

И снова запел старик речитативом про свою смутную полоныну.

— Играв песни Олекса на флояре так дивно, словно вся его мужицкая сила в ту флояру ушла. Играв жалобно да так файно, що люди слезой умывались. А еще мог из батьковой стрельбы попадать молодой Довбуш в яблочко–кислычку на сто–сот шагов. И решил батько Олексы, что не судила доля его сыну чабаном быть, а выпала ему доля на свадьбах музыку играть и на верховынах за зверем полювать.

Старый гуцул затянулся дымом коротенькой люльки и, взглянув на горы, продолжал:

— Было то как раз среди знойкого лета — остался хворый Олекса в горах. Заснул он в колыбе. Сколько спал — не помнил. Но раптом ся прокинув он от сильного грома. Видит Олекса Довбуш возле скалы маленького чоловичка. Приглянулся он к нему позорчей, а у того маленького чоловичка заместо ног — копыта. Глянул еще раз, а у того чоловичка из–под кудрявой чупрыны — рожки блестят. А в горах — туман, гром, туча надвигается. Олекса сразу смекнув. Нечиста сила возле скалы вытанцовуе. Глянул Довбуш на небо и на колени стал: на белой, белой хмаре–облаке тихий–тихий бог сидит, а сам словно кислыцю съел, аж губы ему свело.

Разведчики, подмигивая друг другу, слушали побаску старика с усмешкой, но с интересом.

— А чертяка той под скалою веселый такой да юркий скачет–прыгает, бога языком дразнит, дули ему тычет. Кривится бог, кривится, а ниц ему зробыть не в силе. А потом чертеня штаны как скинет и давай господу–богу голый зад показывать…

Казалось, в горах загремело от хохота партизан–ковпаковцев и скала Довбуша вторит им.

— А що ж бог? — держась за живот, спрашивал Бережной старого гуцула.

— А що ж бог? Гневается бог. Загремит–загремит, молнии в чертяку пустит, но пока тая стрела–блысковка с неба долетит, черт уже за скалу заховався. А через хвильку опять голым чертячим задом бога дразнит. Тучи грозовые бог напустил. Молнии в чертяку пускает, а ниц ему зробыть не в силе.

— Так и не может? — серьезно спрашивает деда Черемушкин.

— Не может. Слыхал, бог–то древний, старый, из него песок сыплется. А нечистая сила — вроде нашего Михаила Кузьмича, попробуй слови его, — объяснял разведчикам Бережной.

— Жалко стало молодому Довбушу старого бога, — продолжал гуцул. — Перекрестил он свою стрельбу. Зрывает з киптаря [киптарь — меховой жилет, вышитый бусами и лентами] он срибный гудзык [пуговицу], заряжает им стрельбу, ладно так прицелился и, как только чертяка знову выскочив, он той священной пулей–гудзыком и убил нечистую силу. И подался к себе в село со стрельбой за плечима.

Слушатели огорченно вздохнули. Помолчав немного, старый гуцул продолжал:

— И видит ночью Олекса сон. Приходит к нему бог, борода до пояса, на ногах новые лычаки, с золотым топорцем в руках. Приходит и говорит тихим голосом: «Спасибо тебе, Олекса Довбуш, за твою веру–службу. Проси у меня что хочешь». И взмолился во сне Олекса: «Ничего не прошу у тебя, господи, только выгони ты из меня хворь. Прошу тебя, щоб был я самым сильным гуцулом на свете». — «Добре, — говорит ему по мовчанке господь, — будь по–твоему». Прокинувся Олекса наране, стрельбу на плечо вскинув и пошел себе на полоныну. Походил–походил и думает: «Неправда все, что ми приснилось». И только он тое подумав, как слышит тихий голос: «Бери, Олекса, скалу на плечи и неси ее на саму высоку гору». Подставил плечо Олекса, и навалилась скала сама ему на крыжи. Крякнул Олекса, подправил скалу и понес ее в гору. Вынес ее на саму верховыну и поставив на водоразделе Днестра и Прута. Имя свое на ней вырубав. И заиграло сердце у него, могутность свою почуявши. Вырубав одним махом себе Олекса Довбуш трембиту невиданной довжины в три чоловических роста. Рубав он ее с песней. Рубав ее из разбитой громом смереки. А обвивав он ее березой, что росла над горным ручьем. А как подняв ее к губам и ся затрембитав — огой, гой, — полоныни все карпатские на голос Довбуша си отозвали. Услышали Карпаты ту трембиту, и голос у нее был громовый, а в ее трембитании звучал шум волны. Песня ее лилась, як горный потик. Выйшов с той трембитою Олекса на борьбу з ляхом, модьяром и германом. И нихто его победить не мог через то, що за его добрую душу дал бог ему силу великую. Таку силу, що удар его руки равнялся силе всего народа. Это был самый могучий гуцул на свети. И никто не мог Олексу в открытом бою взять, а только обманом и хитростью…