Люди с чистой совестью

Дальше я ничего не мог понять. Он ругался по–грузински. Взял у него бинокль. Действительно, в колонне мы увидели много длинноухих животных. На их спинах болтались вьюки. Минометы и пулеметы. Я прикинул в уме. Против наших двух неполных рот двигалось по меньшей мере полтора–два батальона. Но у нас преимущество обороны. Посмотрел на ребят. Растерянных лиц, бегающих глаз не видно.

— Понимаешь, генацвале? — спросил Давид.

Я понимал. Только внезапность и только большие потери в первую минуту могли заставить врага откатиться назад. Я объяснил командованию задачу. С пистолетами в руках Горланов и Давид пошли вдоль цепи.

— Если кто–нибудь, кацо, выстрелит раньше, чем сможет различить, какой цвет глаз у фашиста, — застрелю на месте. Будь ты мне брат или самый лучший друг на свете — застрелю, — приблизительно так командовал Давид.

— Давид, маскироваться хватит!

Три сотни немцев карабкались на гору уверенно и быстро.

— Ничего не замечают… — шептал Сережа Горланов.

Он заволновался. Я сделал ему замечание.

— Не сорвись, товарищ лейтенант! Поближе, только поближе. Иначе нам каюк!

— Обувь у них специальная, — восхищенно шептал пулеметчик Вывалин. — И горные палки в руках.

— Оружие облегченное, — с завистью вздохнул его второй номер.

— Да, против нас специальные горные войска. Это я вижу по их уверенному, быстрому подъему.

— Хорошо идут. Быстро, — шептали бойцы.

Впереди шел высокий офицер. На его пилотке сбоку беленький цветок с кокетливо изогнутыми лепестками. Он похож на ромашку.

«Нет. Это не мирная ромашка. Это — эдельвейс, отличительный знак немецких горных стрелков».

— Вижу глаза фашиста, — шепчет кто–то рядом.

«Какие глаза у офицера с эдельвейсом на пилотке?»

— Погоди еще, — хотел шепнуть Бакрадзе.

Но шепот не удался его широкой глотке. В этот миг и я различил глаза своего немца. Они серые. Нет, голубые. Голос Бакрадзе заставил его удивленно поднять левую бровь. Глаза голубые, они забегали и сразу остановились.

Оглушительный треск. Это во весь рост поднялся Бакрадзе.

— Хлопцы, огонь!

Швырнув одновременно две гранаты, он прыгнул в окоп. Здесь уже нет доблести. Доблесть была в том, чтобы выдержать и подпустить фашистов на десять — пятнадцать шагов. А сейчас происходило просто избиение. Из всей роты фашистов вниз сбежали считанные егери. Остальные легли перед каменным бруствером. После первого же залпа, предоставив автоматчикам добивать вражескую разведку, я побежал вдоль окопа. Надо было перенести огонь всех пулеметов по главной колонне немцев. Она в недоумении остановилась за полкилометра внизу. Скучилась.

— Пулеметы! Огонь по колонне!

Это не так легко — на ходу побороть инерцию и в нужный момент изменить стихийный бешеный скок боя. Да еще ближнего, на десяток шагов. Но все же удалось! По толпе мулов и фашистов уже вели огонь наши пулеметы. Может быть, там вдали и не было больше потерь. Но было бегство. Пусть бегут. Им потом труднее будет подниматься. Они поскользнутся на собственной крови. Своя кровь ведь очень скользкая и тяжелая.

Несколько минут — и все кончено.

Передышка кстати. Люди протирали накалившиеся стволы, задымленные затворы, перезаряжали диски. Я тоже снял диск своего ППШ. Открыл его. Что такое? Всего израсходовано восемь патронов. Не помню, когда я менял диск в бою. И запасный диск тоже тяжелый. Он полон патронов. Значит, за весь бой я дал всего одну очередь. Интересно! Что из этого следует? А то, что всего год назад, в первой своей засаде, я израсходовал все свои патроны, то есть был в бою стрелком. А теперь? Сам стрелял мало, но направлял огонь бойцов. Не в этом ли смысл командирского искусства? Обуздать свой законный азарт бойца и тем усилить огонь подчиненных? Так или не так, но одно знаю наверняка: теперь вражеских трупов было больше раз в десять. Прибежавший от Руднева связной подал мне записку.

«Колонна нашлась. Продержитесь еще немного, орлы!»

Когда стало ясно, что атака окончательно отбита, я пошел к колыбе.

Подошли Войцехович, Аксенов, Павловский.

— Они вчера взяли слишком вправо, — сказал Базыма.

— Куда вас понесло? — пошутил Руднев.

— В преисподнюю, — ответил Войцехович.

— Булы у черта в гостях, — мрачно говорит Павловский. — Если бы не немецкие танки, дошли б до самой Яремчи. Теперь нам как раз курорт требуется.

Оказывается, Яремча — курортный городок на берегу Прута.

— Как же вы выбрались с этого курорта? — спросил Ковпак.

— По азимуту Войцехович вывел, щоб его на той свит такой азимут выводил! — ругался Павловский.

Связные — злые гении Павловского — объяснили причину его злости. Заметив колонну немцев, стоявшую на шоссе с зажженными фарами, хлопцы свернули с тропы. Стали выходить напрямик, по азимуту. Озлобление Павловского было вызвано тем, что по азимуту Вася вышел на обрыв. Почти все лошади свалились в пропасть. Ночью никто не обратил на это внимание. У всех была одна цель — выйти, выбраться, найти своих, догнать командование, ушедшее вперед. Но, дойдя до колыбы, достигнув цели сегодняшней ночи, все поняли: свалившиеся в пропасть кони — это не только груз, но это и последняя надежда на пищу.