Люди советской тюрьмы

— Товарищи! Апчхи! Я не виноват. У меня же грипп. Апчхи! — со слезами на глазах протестовал Жигалин против этих обвинений.

Чтение письма Сталину удалось закончить лишь после того, как младший кассир был выведен из зала собрания…

В другое время за свое "вредительское" чихание Юрий Жигалин, пожалуй, получил бы выговор от начальства, но в разгар "ежовщины" ему дали больше.

12. Усмешка

Михаила Бурловича тоже причислили к категории "сталинцев", но обвинение его совсем уже дикое. Никогда он не выступал против Сталина, никому ничего о нем не говорил, а лишь усмехался, если при нём упоминали об "отце народов". И усмешка эта была горькой.

Работал Бурлович кузнецом на моторо-ремонтном заводе и учился в вечерней школе малограмотных для взрослых. Преподаватели — коммунисты и комсомольцы — часто на уроках рассказывали учащимся о Сталине. Кузнец слушал и усмехался своей обычной горькой усмешкой.

Его усмешку заметили и донесли о ней, "куда следует". На допросе в управлении НКВД выяснилось, что Бурлович сын раскулаченного, семья которого из Белоруссии выслана в один северный концлагерь.

И молодой кузнец Михаил Бурлович был расстрелян за… усмешку.

Глава 13 "С ВЕЩАМИ!"

Услышав через дверное "очко" этот возглас тюремного надзирателя, я сначала ему не поверил.

Вызов с вещами это значит не на расстрел, не в комендантскую камеру казни, а куда-то в иное место. Никуда, кроме как на расстрел, из нашей камеры смертников я выйти не предполагал. Отсюда конвоиры выводили людей только под пулю.

Мои сокамерники тоже не поверили возгласу тюремщика. Думали, что он ошибся, перепутал камеры или фамилии заключенных. Это иногда бывало в тюрьме. Однако, спустя вероятно минуту, оказалось, что никакой ошибки нет, и вызывают действительно меня. В камеру вошел Опанас Санько и, ковыряя пальцем в бороде, басисто рыкнул:

— Ну! Готов? Давай! Выходи! Все еще не веря, я спросил его:

— Кто? Я?

— Ну, да. Кто же еще? Скорей, — командным басом ответил старший надзиратель.

— Куда? Зачем? — спросил я растерянно.

— Не разговаривать! Выходи! Давай! — заорал он. Меня окружили мои сокамерники. Со всех сторон слышал я их торопливый шепот:

— Прощай! Желаю удачи. Счастливый путь. Может, на волю вырвешься, так не забывай про нас. Моей матери сообщи. Жене привет передай. Мою семью навести, если сможешь.

Накинув на плечи рваный пиджак и зажав подмышкой узелок со скудным тюремным скарбом, я прощаюсь с остающимися здесь. Одному жму руку, другого обнимаю, третьему обещаю выполнить его просьбу.

Однако, проститься со всеми Опанас Санько мне не дал. Ему надоело ждать и он, схватив меня за руку выше локтя, вытолкнул в коридор. Прежде, чем дверь камеры захлопнулась, я все же успел крикнуть:

— Бог вам в помощь, друзья! Прощайте!

— Хватит тебе! Замолкни! — оборвал меня надзиратель, запирая стальную дверь.

Вынув ключ из замочной скважины, и спрятав его в карман, он ткнул пальцем вперед и приказал мне:

— Пошли! Туда!..

В конце коридора нас ждали двое конвоиров.

— Этот. Берите! — указал им на меня Санько и, не интересуясь дальнейшим, тяжело повернулся на каблуках спиной к ним и зашагал обратно.

Конвоиры вывели меня на тюремный двор. Там, прижавшись лоснящимся боком к грязному снежному сугробу, стоял старый знакомый: "черный воронок". Мои спутники, молодые деревяннолицые парни в чёрных шинелях, были, как полагается, тупы к угрюмы, но не слишком, не зверски. Оба, повидимому, только что выпили; от них тянуло спиртным духом. Учитывая это обстоятельство, я рискнул заговорить с ними:

— Поедем, значит?

Один из них утвердительно кивнул головой.

— Стало быть, поедем.

— А куда?

Они переглянулись. Один ухмыльнулся.

— Сказать, что-ли?

— Можно. Все равно скоро узнает, — хриплым, не то простуженным, не то пропитым голосом произнес другой.

Сердце мое на секунду замерло от мысли, в которой были прощание с жизнью и надежда на скорый конец.

"Может быть, меня все-таки сейчас расстреляют? Может быть, через несколько минут конец моим мучениям? Тогда — прощай жизнь, прощай тюрьма".

Желая поскорее убедиться в этом, я поспешил задать конвоирам еще один вопрос:

— На вышку повезете?

Их ответ сразу же погасил мою надежду на смерть:.

— Тю, чудило! Кто же днем на вышку возит?

— Тогда, куда же?

— В новую тюрьму.

— Жаль, что не на расстрел, — произнес я, тоскливо вздохнув.

На деревянных лицах конвоиров отразилось нечто, напоминающее удивление.

— Тебе жить надоело, что-ли? — спросил один из них.

— Очень, — ответил я.

— А пожить, стало быть, еще придется, — сказал другой конвоир и, указывая на раскрытую дверцу в кузове автомобиля, добавил:

— Ну, лезь в машину! Поедем, стало быть. Я влез внутрь автомобиля. Конвоиры, войдя вслед за мной, втолкнули меня в единственную свободную заднюю кабинку "воронка" и заперли ее дверь. Другие кабинки уже были заняты до моего привода сюда. Влезая в автомобиль, я слышал доносящиеся из них шорох, тяжелое дыхание, тихие стоны и кашель…