Люди среди людей

Ехали в двух теплушках. В одной на нарах - люди, в другой везли семена, книги, кое-какое оборудование. Из Саратова выезжали с шутками-прибаутками. Прямо на кафедре устроили чай для отъезжающих и остающихся. Чай был морковный, но речи искренние, горячие, веселые. В специально выпущенной ко дню расставания стенной газете кто-то острил: «Ходят слухи, что Невский проспект переименован в Проспект Гомологических Рядов». Ближе к Петрограду улыбки полиняли.

После трех недель езды 10 марта прибыли наконец в «безлюдный и дичающий, но осененный знаком вечности пролетарский Петербург». Таким увидела его в те же примерно дни журналистка Лариса Рейснер. Неделей раньше город был объявлен на осадном положении: бунтовал Кронштадт. Агрономы с трепетом поглядывали на паровозное кладбище, загромоздившее подступы к Московскому вокзалу, на руины фабрик вдоль Полюстровской набережной. Порывы сырого мартовского ветра доносили артиллерийскую канонаду. «Что же это в самом деле? Запустение, смерть? - вопрошала Рейснер. -…Эти развалины на людных когда-то улицах, два-три пешехода на пустынных площадях и каналы, затянутые плесенью и ленью… Неужели Петербургу действительно суждено превратиться в тихий русский Брюгге, город XVIII века, очаровательный и бездыханный?» Вполне возможно, что те же мысли этот разоренный войной и блокадой город рождал и в душах вчерашних провинциалов. Только Вавилов не унывал или, по крайней мере, не подавал виду, что поражен запустением бывшей столицы. Он кое-как пристроил сотрудников в Царском Селе (там располагался Агрономический институт) и тотчас отправился принимать «наследство» профессора Регеля.

«Картина почти полного, словно после нашествия неприятеля, разрушения встретила нового заведующего в помещениях Бюро: в комнатах - мороз, трубы отопления и водопровода полопались, масса материала (семян) съедена голодными людьми, всюду пыль, грязь, и только кое-где теплится жизнь, видны одинокие унылые фигуры технического персонала, лишившегося руководителя».

Это свидетельство очевидца вполне достойно доверия. Тем более, что письма самого Николая Ивановича к его саратовскому другу доктору П. П. Подъяпольскому мало чем дополняют безрадостную картину: «Хлопот миллион. Воюем с холодом в помещениях, за мебель, за квартиры, за продовольствие… Должен сознаться, что малость трудно налаживать новую лабораторию, опытную станцию и устраивать 60 человек персонала (вместе с питерскими)».

Вавилов мечется между городом и селом. В Царском директор Агрономического института согласился принять приезжих в качестве преподавателей. Это на первых порах очень важно: в Петрограде пайки дают только тем, кто числится на службе. Как и что Николай Иванович в те дни ел, где спал и спал ли вообще, сотрудники с достоверностью сказать не могли. Похудевший (хотя неизменно выбритый и в галстуке), всегда одолеваемый делами, он то бросался добывать лошадей к предстоящему севу, то искал топливо, то кидался в Петроградскую учет-но-распределительную комиссию произведений печати (была в те годы и такая), чтобы выклянчить учебники для студентов и научную сельскохозяйственную литературу для своих коллег.

Семья профессора осталась в Москве, но никто не слышал от него жалоб на неустроенность быта. Только однажды, заглянув на огонек к профессору Виктору Евграфовичу Писареву, Николай Иванович, явно стесняясь, протянул его жене небольшой мешочек пшена, крошечный кусок сала и попросил сварить эти припасы. Пшенная каша привела его в восторг. Когда трапеза была закончена, гость на настойчивые расспросы хозяев признался, что уже добрую неделю не ел горячего.

Петроградское бытие, казалось, хоть кого могло лишить иллюзий. Какие уж тут мечты, когда единственная цель человека в этом ледяном аду - не окоченеть и не умереть с голоду. Но так лишь казалось. Сосредоточенный на главной цели, Вавилов легко мирился с временными тяготами бытия. Пустопорожние стенания по поводу трудностей - не для него. Малейший просвет уже радует этого природного оптимиста. Едва удалось как-то устроить и накормить сотрудников, он пишет друзьям в Саратов: «Север все-таки очень завлекателен. Сделано мало, а можно сделать многое. Внешне наша лаборатория прекрасна. И вообще в Царском хорошо». И в следующем письме снова: «Много здесь возможностей. Книги, музеи, получили десятки оранжерей. Ведем ремонт лаборатории, делаем мебель, собираем машины… Будем заниматься своим делом, будем пытаться вести свою линию. Трудно, но тем более желания, чтобы это шло так, как хочешь».

В 1922 - 1923 годах письма его к друзьям похожи на воинственные и победоносные реляции: «Кончили ремонт в городе, отстроили Северную Новгородскую станцию… В Царском Селе ведем не на жизнь, а на смерть борьбу за создание генетической станции. Трудно, но, пожалуй, справимся».