Люди сверху, люди снизу

Аннушка изучает Москву сначала при помощи трамваев: просто садится и едет, а потом с удивлением замечает, что была уже там-то и там-то, и что от Пушкинской к Охотному ведет множество дорожек: "Направо пойдешь, прямо или налево?" - "Налево", - отвечает Аннушке ее внутренний голос, и поздней осенью первого курса она расстается с невинностью как с устаревшим словом.

Аннушка кружит, летает, парит над Москвой - наконец-то, вот, она в СВОЕМ городе - как нефть в воде, как русалка мимо проруби, как концептуальная селедка в чернильнице: новая бриллиантовая студенточка, дешевая рабочая сила, бесправная тварь, иногородняя общаговская дырка, повод для разговоров в общественном транспорте, эстетка, читающая в метро Набокова и Надсона; что дальше?

А дальше - как в сказке: чем дальше, тем страшнее: Аннушка съезжает от любезно приютившей ее Гертруды Иванны в общагу, потому как жить с Гертрудой Иванной ох как непросто. Гертруда Иванна встает рано-рано и сразу начинает шуршать в кухне, а шуршит она, пока Аннушкин мудильник не прозвонит. В кухне у Гертруды Иванны все на своих местах расставлено, а Аннушка все эти места забывает; в жизненные планы Аннушки не входит поддержание порядка на чужой кухне. К тому же Гертруда Иванна просит Аннушку засветло возвращаться, вот странная! Аннушка уже невинности-то лишилась - неувязочка номер сто один. Поблагодарив женщину, оттрубившую в лагере свои лучшие годы, Аннушка съехала в общагу.

Интермеццо

Сальто-морале куда опасней,

Чем сальто-мортале.

Ежи Лец

ОНО было никаким и длинным, грязно-мутно-серого цвета, около десяти этажей от роду. К ОНО вела долгая дорога бежавших в Московию.

ПЕРВЫЙ СУФЛЕР КОРРЕКТОРА, ОТОДВИГАЯ РУКОПИСЬ: нет существительного, согласующегося с причастием "бежавших".

ОНО стояло великим памятником соцреализму, социализму, тоталитаризму и проч. ОНО смотрело на мир десятками непромытых или прикрытых тряпьем окон, заклеивающихся на зиму - и наоборот - по весне.

Напоминая тюрьму или казарму, ОНО все же считалось жилой площадью. И прав был гр. Булгаков, писавший в свое время, будто москвичей испортил квартирный вопрос. Впрочем, не только москвичей: гостей столицы тот тоже здорово у.е.-л. Но припевочкам до сих пор снится полет Ритки! И кажется им, будто летят вместо нее - они, стопудово: летят в конце XX, а не в первой трети, и все тут. Так вот: кружат они себе, кружат по небу, только вот не голыми ведьмами на метлах, направленных к Лысой, и не на ковре-самокате, а на лайнере, и красавицами. Короче, парят они, бла-бла-бла, легко посверкивая колечками с изумрудами (бриллиантами, яхонтами - кто что любит) к своему, как всегда, вычитанному в страшных сказках Кому-то, кто подарит им небеса из голубых норок, солнце из платины да траву из малахитов.

ВТОРОЙ СУФЛЕР КОРРЕКТОРА, КАЧАЯ ГОЛОВОЙ: слишком длинные предложения для грамматического разбора. Скорее всего, они трудны для восприятия. Разбейте их на несколько более коротких. К тому же все эти нелепые вставки осложняют чтение основного текста. Не лучше ли их убрать?

Кажется, ОНО приручило их к этому, хотя, собственно, и не в припевочках дело: уж сколько о них бумаги поизмарали пис-сатели! - и даже "Девочки любили иностранцев" было уже сказано, и не хочется чернухи.

И все же... вот ОНО, человече, чуешь? Десятиэтажное, с мутными коридорами болотного цвета, с грязными лестницами и паутиной в ду'ше и в душe; а с потолка капает, капает, капает, и все время падают на пол мыльницы, потому как нет подставочек для них возле крана, и те снова падают, и опять - так смачно и хрупко, почти нежно, - раздается юный девичий мат; но руки мыльницу поднимают, и - все ухмыляется из года в год круговоротом биомассы в nature. Еще для душа типична очередь; у кабинок нет дверей и очень жарко, поэтому по коридору идут чаще всего в одних халатиках - длинных и не очень, а то и малюсеньких, и даже без трусиков, потому как надеть их через только что вымытые розовые ноги невозможно - ах, ах, как жарко, и Германа все нет...

В ОНО также присутствует туалет - не типа люкс-клозета "М" и "Ж", - но грязный, ободранный и грубый, как крестьянская пятка. Припевочки сносили и его, и ходили - для сохранения эфемерной, никем не виданной в России конфуцианской середины, - чистые, румяные и, большей частью, веселые. Особенно они бывали веселы, когда удавалось схавать (их словечко) чего-нибудь: похавать-то они любили, когда было что. Организованной толпой или поодиночке, шли барышни-крестьянки на кухню, что с не закрывающимися, вечно текущими кранами и большими разномастными тараканами. Барышни-крестьянки жарили картошку (а "фри" здесь как бы не предполагалось), варили картошку, но сначала чистили - опять же - ее, родимую, а потом закидывали в кастрюльку "Ставриду в масле" или "Лосося дальневосточного", крошили мелко-мелко лук (о, искромсанные ножом пальцы!), добавляли майонез ("могучая кучка"), и чудилось им под вечер после всей этой одурительной жратвы, будто жизнь прекрасна и удивительна, хоть этот мир и придуман по недосмотру не ими.