Люди Церкви, которых я знал

Когда его просили: «Скажи, авва, слово на пользу», — то свой ответ он всегда начинал такими словами: «Да я человек необразованный, неотёсанный чурбан». Слово «необразованный» он произносил с особенным ударением, чтобы собеседник хорошо его расслышал. Но то немногое, что он говорил, было проникнуто духом Евангелия и святых отцов. Его слова были чистыми, как смола, вытекающая из повреждённого древесного ствола. В них не было ничего наносного, они были подобны родниковой воде, бьющей из Катунакских скал. Для простых людей они были благоухающими, как анемоны, но для высокомерных и мнящих себя великими в них были и шипы, которые могли уязвить даже самые жестокие сердца. Шипы эти он выпускал совершенно непредвиденно, чтобы они оказали должное «бодрящее» действие. В момент, когда посетитель удивлялся его словам и уже составил о нём возвышенное суждение, он начинал бросать в него копья и стрелы. Тот начинал удивлённо оглядываться, ища того, кто их бросает. Он думал: «Неужели это говорит Ефрем, святой, к которому я испытываю такое благоговение?»

То, как вели себя молодые монахи, ему не нравилось. Склонив голову, он говорил о них: «Теперь у монахов на потолках келий висят рыболовные снасти. В течение тридцати лет мне и в голову не приходило рассматривать их или развешивать на потолке. А сегодня все их ищут, все их покупают. Мне это не по душе, но я молчу».

У старца были и болезни, которые он называл посещениями Божиими. Он их терпеливо переносил, чего бы это ему ни стоило. Врача он слушал, как малое дитя, и выполнял все его предписания. Он был хорошим больным. Когда он окончательно слёг, я его не навестил; я не мог видеть афонского орла закутанным в одеяло. Мне хотелось думать, что он живёт, как и прежде: вырезает печати для просфор, служит, молится. После его святой кончины Катунаки опустели…

Да помилует нас Бог, и да возрастит пустыня новых Ефремов, Модестов и Христодулов! Аминь.

Убежище для попавших в шторм

Все мы знаем, что в наши дни много пишут о святогорском монахе Паисии. Мне не хотелось бы, чтобы о нем не было упомянуто и в этом небольшом собрании рассказов, так как я лично был с ним знаком, и мы оба общались с одними и теми же старцами.

В конце пятидесятых я прочёл его письма, адресованные одному молодому юристу из Афин, который интересовался богословием и духовной жизнью. Они познакомились на горе Синай и поддерживали хорошую возвышенную дружбу. В этих письмах угадывался автор с прямым характером, обладающий большим талантом учить и наставлять души, опустившиеся в своём падении до ада. Благодаря подвижнической жизни отец Паисий обладал дарованной от Бога проницательностью и благодатью Святого Духа. Его правдивое слово, исходившее из очищенного сердца, было назидательным для людей и возвращало их на путь Христов.

Я познакомился с ним вместе с другими братьями в 1967 году. Он жил в очень маленькой келье в Предтеченском скиту, относящемся к Иверскому монастырю. Он сам заботился о келье, и благодаря его уходу она была в прекрасном состоянии. Он, кстати, знал плотницкое дело и мог самостоятельно восстанавливать запущенные кельи. Рядом с ним жили в своих каливах иеромонахи Василий и Григорий. Эти трое монахов были одного духовного устроения, но необходимость восполнить число братии в монастыре Ставроникита разрушило их святой союз. Старец Паисий из отшельника вновь стал насельником общежительного монастыря, чтобы помочь его братии своим многолетним монашеским опытом. Впрочем, братия вскоре разошлась с ним во мнениях, и он снова ушёл в свою любимую пустыню. Он хотел, чтобы монашеская жизнь была строгой и серьёзной. Если место, в котором он жил, препятствовало этому, он покидал его. Поэтому он с лёгкостью менял места своего отшельничества, хотя это и стоило ему трудов и лишений. Он был человеком живого, подвижного духа, который всегда стремился к осуществлению своего идеала. Несмотря на своё стремление к безмолвию, он горячо желал спасения людям, живущим в миру, и поэтому не избегал встреч с ними.

Основой духовной жизни он считал послушание:

«Моим первым монастырём на Святой Горе был Эсфигмен, там меня постригли. Его столярная мастерская была для меня первой подготовительной школой этой великой добродетели. Игумен спросил, что я умею делать.

— Я столяр.

Тотчас он отдал меня в послушание монаху-столяру. На следующий день тот поручил мне сделать замеры для оконной рамы. А в мастерской он сказал мне, чтобы я отпилил доски большего, чем было нужно, размера. Я говорю ему:

— Это будет слишком много.

— Ты что, будешь мне указывать? Пили там, где я сказал.

Когда мы примерили их к оконному проёму, они, естественно, оказались слишком длинными.

— Видишь, отче, они не подходят.

— А ну-ка, сынок, замерь ещё раз.

В мастерской он на этот раз велел мне отпилить доски меньшего размера.

— Отче, рама выйдет меньшей, чем надо.

— Ты, новичок, будешь мне указывать?

Рама получилась маленькой.

— Видишь, отче, я был прав.

— Давай, монах, снова меряй.