Люди у океана

Как видим, не только у водителя, но и у авторемонтника «могут возникать достаточно глубокие изменения в психике». Автомобиль на дороге, на улице, человек в автомобиле, человек, дышащий выхлопными газами и резиновой пылью автомобиля, планета, заполняющаяся автолюбителями, задымленная атмосфера над городами, неукротимая жажда еще большей технизации, — это уже не «могут возникнуть», а возникли глубокие изменения в психике людей. К чему это приведет?

Погадайте у цыганки. Не зря же я записал ее гадание. Она все предскажет. Только не скупитесь позолотить ручку».

Максимилиан Минусов уложил в портфель тетради, кое-какие книжки и газеты для чтения, термос с горячим чаем, бутерброды и отправился на дежурство. Шел медленно, чтобы надышаться чистым январским морозцем, посмотреть улицы, людей, как бы тоже поучаствовать в общей городской жизни. Кивал где-то виденным, а то и знакомым лицам, всем желая мира и добра, и сам нес в своей душе покой и отдохновение, уже привычные, радостные ему. И сегодня его путь от кооперативного дома до гаражного кооператива «Сигнал» закончился бы обычной тихой прогулкой, но вот сердце его, ощущаемое лишь мягкой, широкой теплотой в груди, колыхнулось, окатило лицо горячим притоком крови: навстречу шла Ольга Борисовна Калиновская, бывшая учительница, затем директор школы, теперь пенсионерка… Максимилиан Минусов кашлянул, успокаивая себя, проверяя, не хрипит ли у него голос, остановился и, приподняв руку, сказал:

— Доброе утро, Ольга Борисовна!

— Доброе… — чуть отступила она, словно слегка испугавшись окликнувшего ее человека; в следующую минуту лицо ее, полуспрятанное в меховой шапке с опущенными ушами, зарделось как-то по-девчоночьи открыто и беспомощно, но, резковато тряхнув головой, она уже твердо выговорила: — Доброе и солнечное, Максимилиан Гурьянович! Как шагается, дышится вам?

— Хорошо, Ольга Борисовна, легко. Надеюсь, и вы в здравии и покое?

— Кому меня беспокоить?.. И болею редко. Мы с вами дети войн и пятилеток, несгибаемая когорта, при жизни стали ископаемыми, предками, как выражаются теперешние молодые люди.

— Все шутите, Ольга Борисовна, нравом вы остались той же… — Максимилиан Минусов хотел сказать: «Олечкой-математичкой», но отчего-то не выговорилось это, хотя Ольга Борисовна улыбчиво, даже задорно посматривала на него. — Той же… Приятно, что не сдаетесь духом.

— Сказала же — несгибаемая. Хочу автомобиль приобрести, научите водить?

— С покорностью, если будет на то ваша воля. Однако не советую, ходите пешочком. Охладел я к моторам и колесам. Доживу возле машин, интересно мне — что с ними и владельцами дальше будет. А вам не советую: «Мертвые железа губят души человеческие…» Это молодым некуда деться. Ходите лучше пешочком, улыбайтесь деревьям, птицам, детишкам, долго, духовно проживете…

— Ага, значит, вы против НТР?

— Зачем? НТР не остановить, как вращение Земли. Да и сам я немало на нее, на техреволюцию, наработал. Просто вам не советую, если вы серьезно.

— Серьезно. И учиться у вас не буду: какой-то вы благостный весь, успокоенный. В церковь не ходите?

— В христову — нет.

— У вас своя?

— В душе.

— О-о! Не зря вы всю жизнь странствовали, веру свою искали.

— Может, и зря…

Они засмеялись вместе, но невесело, тем уже привычным, необязательным смехом, который как бы заранее был приготовлен для их редких встреч, всегда случайных, на улице, и Ольга Борисовна Калиновская пошла дальше, по своим простеньким пенсионерским делам, а Максимилиан Минусов постоял немного, глядя ей вслед: на мгновение, всего на единое мгновение ему опять показалось: от него уходит прежняя, тоненькая, быстрая, милая математичка Олечка.

А ведь ушел когда-то он.

В сторожке на Минусова набросился трясущийся, злой, похмельный и жалкий Кошечкин:

— Опоздал! Если с высшим образованием — можно, презираешь рабочего человека! Привлекать пора таких интеллигентов, нутро прогнившее чистить. Возьмусь, не думай, что Кошечкин хилый! Помощников найду. Сочиняешь тут — чего, про что, кому на пользу? Молчишь? Потому и опаздываешь — делишками всякими занимаешься. Пора, пора привлекать…

Минусов опоздал всего на десять минут, тогда как Кошечкину случалось задерживаться и на пару часов. Но спорить незачем, Кошечкин был рад этому опозданию, даже желтые щечки зарумянились от возбуждения, и Минусов, молча раздевшись, подал Кошечкину рубль.

Свершилось чудо, едва ли поддающееся описанию: четыре кружки пива, возникшие в воображении Кошечкина, преобразили его внешний и внутренний облик. Из шкуры жалкого и злого он мгновенно перелез в шкуру жалкого и ласкового. Бормотнув еще несколько упреков («для пущей строгости»), Кошечкин ухватил за локоть Минусова, зашептал часто, тряся расхлябанно головой:

— А этот… Мертвая тень… опять был… видел я… Ловить — не, убьет, не мое дело… И тебе не советую… Пущай начальство, милиция, органы… Бледный. Я прожектор навел — исчез неизвестно куда… Так что извини, Максимилиан Гурьянович, погорячился малость… Прощаешь дружески Кошечкина?

— Да. Потому что miser res sacra[16].