Люди в джунглях

Но вот малярия отступила. Теперь бы Джумаату только отделаться от дармоедов — и дела пошли бы на лад.

Джумаат ссутулился от забот, но они не сломили его, и он продолжал упорно трудиться. Что еще ему оставалось делать?

Молодая жена сбежала с лесорубом, оставив ребенка Джумаату. И опять ему некогда было горевать. Другой на его месте взялся бы за нож. Джумаат же покорно влачил свое бремя. Долг его все рос.

О старшей дочери Джумаата — ей исполнилось пятнадцать лет — по всему Нунукану ходили сплетни. Некому было присмотреть за ней.

Джаин придумал выход. Он уговорил другого мантри, одного из моих землемеров, жениться на дочери Джумаата и возглавить его бригаду.

Наконец-то в жизни Джумаата появился просвет. Дочь получила богатое приданое, никто не решился пикнуть что-либо насчет се поведения. Нурид — так звали зятя — взял на себя все дела. Джумаат только работал в джунглях. Как он ни возражал, Нурид выдворил почти всех дармоедов, и уже через месяц-другой смог вернуть несколько сот гульденов в счет долга. Остальное мне удалось списать. Так Джумаат освободился от долгов. Молодая жена вернулась к нему. Беременная — Аллах ведает от кого. Но отцом ребенка стал Джумаат.

— А, она еще девчонка, вот и закружили ей голову. Разве можно ее винить! — И Джумаат занял риса и денег, чтобы отпраздновать воссоединение.

Мало-помалу Нурид заразился добротой Джумаата, и тунеядцы возвратились. Вернулась и малярия, и в итоге Джумаат снова залез в долг.

Я пришел к выводу, что это просто неизбежно, что Джумаат от природы такой: пока есть что отдать, он не может не отдавать. Только очень большие долги могли заставить его поумерить свою щедрость. Значит, для компании выгоднее всего, чтобы он не вылезал из долгов.

Вот как я решил эту задачу: когда бригада перешла на новый участок, назначил Джумаату заниженную цену за лес. Он тотчас увяз в долгах. Но у меня все было высчитано. Ему выписывали за кубометр два гульдена, я прощал Джумаату долги, — и в общем кубометр обходился в два с половиной гульдена.

Постепенно мы с Джумаатом привыкли к этому порядку. Он все время помнил о долге и старался быть бережливым, а я при каждом расчете прощал ему еще часть долгов. Только руководство компании осуждало мои действия. Мол, очень уж восточные приемы я использую.

Охота

Лучи заходящего солнца пронизывают сырой вечерний воздух, окрашивая в багровый цвет небо, море, берега. Черными силуэтами вырисовываются джунгли Себатика и неподвижная лодка. Черными кажутся и фигуры людей на плотах. Других красок сейчас нет, только красная и черная. Вот Асао вышел на катере передать буксирный трос на плоты — и тоже стал черной топью на багровой глади океана.

Быстро спускается ночь, красная краска сгущается. Когда трос наконец закреплен и можно начать буксировку, все окрашено в черный цвет разных оттенков; между тяжелыми, медленно плывущими по небу тучами проглядывают звезды.

До нунуканского лесосклада мы будем идти всю ночь. Она обещает быть спокойной. Я советуюсь со старым Дуллой и Асао: что если доехать на лодке до Себатика, поохотиться там с фонарем, а рано утром нагнать буксир?

Должно быть, мы все трое одинаково стосковались по мясу: нам потребовалось всего несколько минут, чтобы убедить друг друга, что это мероприятие необходимо. И вот уже мотор чертит светящуюся дорожку на черной воде.

Длинная отмель вынуждает нас заглушить задорный голос «Пенты», не доходя берега. В джунглях звучит ночной концерт цикад, а в море монотонно рокочет машина буксира. Его зеленый фонарь движется еле-еле: буксир тянет двести кубометров леса.

Дулла и Асао, взявшись за шесты, толкают лодку, а я укрепляю на голове фонарь. Видим, как по мелководью удирает рыба. Асао острогой убивает ослепленного светом фонаря ската.

До нас долетают ароматы джунглей; их столько, что сразу и не различишь. Но мы выделяем явственный, сладковатый запах оленя. Луч света рыскает во все стороны, с ружьем в руках прыгаю в неглубокую, по колено, воду. Запах зверя очень силен, но я пока не вижу отсвета глаз. Несколько шагов — и я на берегу. Дулла идет за мной но пятам. Внимание: вон там на опушке качаются ветки и ствол молодого деревца… Сквозь пронзительный стрекот цикад улавливаю чуть слышный стук копыт. Мои нервы и мускулы предельно напряжены; крадучись, пробираюсь через прибрежный кустарник. Вдруг — блеск глаз! Ружье взлетает вверх — и тут же опускается: маленькую прогалину сторожкими шагами пересекает белый олень.

Белый олень!

Дулла за моей спиной бормочет заклинания.

— Аллах! Туан, ради Аллаха — не стреляйте!

Значит, мне не почудилось. Старый Дулла тоже видит его. Белый олень!

Это самка. Вот снова, как раскаленные угли, сверкнули ее большие глаза. А затем она не спеша идет вверх по тропе, которая пронизала заросли.

— Это не животное, туан, это дух, — ело выговаривает Дулла.

— К добру или злу?

— Не знаю, туан. Я еще никогда но видел белого оленя. Слышал только — иногда владыка себатикских джунглей является в виде белого оленя. Если бы туан выстрелил, мы бы пропали.