Люди в погонах

Мельников слушал замполита и думал: «Какая выдержка у человека! Все у него вроде просто, мягко, а каждая мысль бьет по жогинскому докладу, как тяжелый молот».

После Григоренко выступили Нечаев, Степшин, Буянов. Они говорили о том, что первый батальон стал далеко не таким, каким был полгода назад, что первенство его в боевой подготовке — это не прежнее, а сегодняшнее достижение. Рассказали они также о нервозности, которую вызвали в ротах странные действия подполковника Сердюка. Нечаев назвал их даже непартийными. Сердюк снова стал возмущаться. Кто-то крикнул:

— Пусть выступит!

— Знаю, когда мне выступать.

Послышались возмущенные голоса.

Председательствующий постучал карандашом по графину.

— Тише, товарищи. Зачем принуждать, пусть выступают добровольно!

Но тут поднялся полковник Тарасов, и все услышали его сердитый, с хрипотцой голос:

— Добровольность добровольностью, товарищ председатель, а уж если партийная организация требует, то долг коммуниста — ответить. Такова партийная дисциплина.

— При чем тут партийная? — удивился Сердюк. — Я ведь не партийное поручение выполнял, а приказ командира.

— Выполнять можно по-разному, — вмешался вдруг Павлов.

Его слова точно встряхнули Сердюка. Он мигом одернул гимнастерку, вышел к трибуне и повернулся к комдиву.

— Разрешите доложить, товарищ генерал...

Павлов замахал руками.

— Смеетесь вы, что ли? Какой тут генерал? Обращайтесь, пожалуйста, к собранию.

Сердюк виновато поежился, сказал:

— Не понимаю, из-за чего сыр-бор? Вы думаете, товарищи, мне приятно было ходить по батальону в роли следователя? Ошибаетесь. Но я не рассуждал, когда выполнял волю начальника. Надеюсь, это всем ясно?..

— Ясно, — ответил кто-то глуховатым голосом, хотя ничего ясного в выступлении Сердюка не было.

Мельников все это время мучительно думал о том, что же он будет говорить собранию. Доказывать, почему батальон хорошо стрелял и лучше всех действовал на учениях, было неловко и нескромно. Он торопливо перечитывал записи в блокноте. В некоторые из них вносил изменения, другие зачеркивал и рядом писал новые.

Выступил Мельников после Сердюка.

— Это собрание, — сказал он, — первое, на котором возник такой серьезный партийный разговор о принципах подготовки наших войск. Возник он, по-моему, не случайно. Его поставила сама жизнь. Это бесспорно.

Павлов оживленно выпрямился и устремил взгляд на выступающего.

— Мы люди военные, — продолжал Мельников как можно спокойнее, — и должны помнить, что существуем не для игры в солдатики, а для серьезных дел, доверенных народом и партией. К сожалению, не все сознают это. Приведу один факт. У нас перед каждыми стрельбами можно услышать: «Главное — поразить мишень». Кажется, что тут плохого? Вроде правильные слова. А получается иное. Этот самый лозунг заставляет командиров приспосабливаться, упрощать условия стрельб, сковывать инициативу и маневр стрелка. Словом, настоящая игра в солдатики. Да разве только в стрельбах у нас допускаются ошибки? А в тактике? А в овладении техникой? Здесь уже достаточно говорили. Жаль только, что не все у нас прислушиваются к голосу товарищей, кое-кто считает себя непогрешимым. Это заблуждение. Мне кажется, что в современных условиях командиру необходим крепкий творческий актив, который мог бы изучать, предлагать, советовать.

— И командовать, — съязвил Жогин.

— Не бойтесь, — сказал Мельников. — От того, что командир-единоначальник будет внимателен к голосу подчиненных, сила его приказа не ослабнет, а увеличится. Я так понимаю.

— Верно, — согласился комдив и, как только Мельников закончил свое выступление, сразу же попросил слова.

— Признаюсь, товарищи, чистосердечно, — сказал Павлов, приложив к груди правую руку, — я все же ожидал, что барометр вашего собрания покажет несколько иную погоду. Но пока... — Он сделал паузу и повернулся к Жогину, — пока этого не произошло. Погода у вас, как говорят, штормовая. Так ведь, Павел Афанасьевич? Может, конечно, еще прояснится. Я бы хотел этого. Да и у собрания такое желание...

И хотя комдив не сказал ни слова о докладе, не обвинил открыто и резко командира полка, всем было ясно, что мнений Жогина он не разделяет. Да и сам Жогин понял это, отчего злое красное лицо его сделалось хмурым, землисто-серым.

Мельников смотрел на полковника и удивлялся. Гнев, кипевший в нем, неожиданно остыл, и где-то в глубине души вдруг проклюнулись крошечные росточки горькой досады. В голове мигом созрел вопрос: «Может, все же поймет, может, выступит и скажет, что был неправ, ошибался?»

Павлов говорил не более пятнадцати минут. Голос у него был, как всегда, негромкий, ровный. Казалось, не на собрании человек выступает, а беседует с кем-то непринужденно, запросто.

— Ваше собрание, — сказал он в заключение, — это хороший урок. Я бы назвал его даже крепкой вехой в нашей работе.

Слушая Павлова, Мельников не переставал следить за Жогиным. У полковника по-прежнему вздрагивали губы, пальцы рук, лежавшие на коленях, беспокойно теребили свернутую в трубку газету.