Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

А потом миновали и тридцать, и сорок… И уже все называют по имени-отчеству, и голова стала побаливать. Помню, мы закончили съемки «Вокзала для двоих», и у меня впервые заболел затылок – мы работали дни и ночи! И уже почему-то не сплю, а думаю о роли, о тексте – раньше такого не было… Уже ненормальность пошла: актер – это аномалия! И вот все это я перевела в диалог: возраст – это когда один за другим уходят твои друзья, твои коллеги… Вот ушли Миронов, Высоцкий, Абдулов… – дорогие тебе люди, которые были рядом, с которыми ты работала, – они уходят. А когда началась перестройка, от наступившей нищеты стали бежать из кино твои партнеры… Мрачная, жуткая картина. Отсюда чувство одиночества.

И еще: уходят роли. Роли, которых ты не сыграла и уже никогда не сыграешь. Сознавать это очень горько, уж поверьте. Все это я и попыталась передать в этом жестоком монологе. Не знаю, насколько это будет интересно нашим тинейджерам, но ведь и их через двадцать лет станут называть по имени-отчеству. И я так ненавязчиво попыталась рассказать эту историю – для умных.

– Век настал жестокий, это правда, – нравы жестокие!

У нас впервые идет такой откровенный разговор. Гурченко делает большие паузы – тщательно подбирает слова. Это не очень для нее характерно: она всегда точно придерживалась выбранной для этого момента «маски» и никогда не выбивалась из образа. То есть ограничивала себя, редактировала, режиссировала. Наверное, наступила пора объясниться с миром напрямую. И неслучайно ее последняя книжка «Люся, стоп!» так обезоруживающе, так отчаянно искренна.

А теперь она чувствовала, что ушли не только любимые партнеры по фильмам. Ушло само время, о котором она не уставала рассказывать. Оно ушло – а она осталась. Люся и прежде, едва ли не с сорока лет, усвоила присказку: «А я еще жива!» И с ней выходила к публике, словно упрямо доказывая, что хоронить ее рано. Ее фильмы гремели, и залы гремели овациями, а ее не покидало это чувство танцующей в одиночестве, без партнеров, без поддержки, без того театрально-киношного «контекста», в котором этот ее танец только и мог бы выглядеть органично. Словно она кожей чувствовала перед собой пропасть, которая год от года только немного отодвигалась, но все мерцала своим темным чревом, напоминала о неотвратимом.

– Знаете, чего я не понимаю? – осторожно подкрадываюсь я к больной для нас обоих теме. – Ну хорошо, с советским прошлым мы расстались, мы с ним покончили. Предположим. Но в этом прошлом – опыт целых поколений! Опыт талантливых людей, которые что-то там думали, что-то открывали, изобретали, писали умные книги, сочиняли прекрасную музыку, мучились, радовались, набирали мудрость. Это все разом перечеркнуто. И без этого опыта мы будем снова и снова наступать на те же грабли и получать черенком в лоб.

– Знаете, я от коммунистов так много натерпелась, что от самого вида Зюганова меня в дрожь бросает! Но ведь надо понять, что эти поколения выстроили базис, каким бы он ни был. А без него вся надстройка шатается! Какими мы были счастливыми, когда пришла перестройка! Когда открылись границы и стало доступно мировое кино, современная музыка, современные идеи. Но как-то так получилось, что из всей богатейшей западной культуры мы взяли далеко не лучшее. Взяли самое больное, самое деструктивное. Вот поэтому нам и хотелось сделать такой фильм, где не будет ни выстрелов, ни погонь, ни убийств, ни наркотиков. Фильм для людей, которые сохранили способность думать. Меня поразила эта история слепого гения, взятая из жизни, – почему бы о ней не рассказать?

– Из фильмов, где вы так или иначе затрагивали свою судьбу, уже можно делать сериал: «Аплодисменты, аплодисменты…», «Послушай, Феллини!». Сейчас, на премьере «Пестрых сумерек», из зала вам кричали: нам такие фильмы нужны! Зрители имели в виду качество картины, которое можно определить словом «гуманизм». Но мы с вами уже знаем, что это слово в искусстве стало почти бранным, и прокат именно гуманистические картины регулярно отвергает: «Кому они нужны, слезливые и слюнявые!»

– Я думаю, и здесь помочь может только случай. Российские фильмы вообще не интересуют прокатчиков. Никакие! Они почти никогда не делают нужных сборов. И весьма скромны по бюджетам.

– Картина совсем не производит впечатления бедной.

– Ну а как же! – радуется Гурченко и делает широкий жест рукой, приглашая распознать окружавшие нас «предметы реквизита». – Мы приносили на съемки все свое: мебель, костюмы, утварь. Но с прокатом – да, будут проблемы. Прокат ориентируется только на тинейджеров – это его главная публика.

Слово «тинейджеры» Люся произносит врастяжечку, утапливая «дж» в змеином шипении – почти с издевкой, вкладывая в это понятие все, что противопоказано искусству: попкорн, жвачку, коку и непрестанную болтовню по мобильнику.

– Хотя ведь наша картина – это уже после первых показов стало ясно – собирает людей всех возрастов. Притом что много молодежи. Пока было только три показа – и все прошли с нарастающим успехом…