Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

Кто спорит, есть актрисы великолепные, легендарные, грандиозные, великие, гениальные. Есть актрисы драмы, трагедии, комедии, есть танцовщицы, есть певицы, есть клоунессы.

Но назовите другую такую, чтобы могла соединить в себе все эти умения, все жанры и виды искусства – и в каждом быть безупречной. Быть танцовщицей, певицей, клоунессой, героиней трагедии, мелодрамы, водевиля, мюзикла, фэнтези, звездой телевизионного шоу…

Легендарная Мэрилин Монро всю жизнь пыталась перейти из музыкального кино в «серьезное» – не вышло. Не вышло и у блистательной Лайзы Миннелли. Вся творческая жизнь главной звезды нашего кино великолепной Любови Орловой укладывается в уголок экранной биографии Гурченко. И нет в мире большой драматической актрисы, которая сумела бы так же свободно одолеть планку мюзикла. В этом смысле к Гурченко приблизилась разве что замечательная и тоже уникальная Одри Хэпберн.

Короче, аналогов нет.

А еще она писала книги – сама, без помощи литературных «негров». Сначала шариковой ручкой, потом – на машинке. Писала песни – и музыку, и стихи к ней, целые фильмы построены на этих песнях. Была сама себе художницей по костюмам – сама их придумывала, сама подбирала ткани, сама шила. Она успешно творила едва ли не во всех видах искусства, исключая разве что скульптуру и живопись. Этот накал творчества, смертельный для любого другого, – для нее был обычным состоянием.

Но это требовало всей жизни, без остатка. Кто посмеет упрекать ее в том, что она, по ее признанию, не знала, как включается пылесос!

…Очень многие актеры работают «на технике»: великолепно умеют имитировать страсть, ужас, горе. Они могут быть виртуозными лицедеями, но никому и в голову не придет отождествить Сергея Безрукова с Сашей Белым, Есениным, Высоцким или Пушкиным. Большинство профессионалов знают, как в нужный момент заплакать, умеют – что самое трудное – натурально хохотать. Если каждую смерть своего героя актер будет переживать «до полной гибели всерьез» – он и впрямь погибнет.

Гурченко была из редкой породы «непрофессиональных профессионалов»: великолепно владея техникой, каждую роль примеряла на себя. Роль заполняла ее существо, вбирала ее в себя, так плотно срасталась с ее жизнью, что мало кто знает, какова Гурченко настоящая, какая она была в жизни.

Я-то как раз подозреваю, что эта такая разная Гурченко – и есть настоящая. Ее игра и есть ее существо, ее жизнь; ее роли, как ни у кого другого, отразили ее характер, иллюзии, надежды, психологические сломы и победы над собой, своими невзгодами и слабостями. Как хамелеон самым естественным образом меняет окраску, так и актриса – потому и от Бога, что в актерстве ее естество и суть.

Не играть Гурченко не могла вообще. Все однажды увиденное в ней отложилось и хранилось в каких-то ячейках ее памяти. Перечитайте ее книгу «Мое взрослое детство» и еще раз подивитесь цепкости взгляда и вместительности памяти, сохранившей каждую подробность – вплоть до мельчайшей детали, которую мы с вами и не заметим.

Она на всю жизнь усвоила уроки своего обожаемого папы: «Папа все нес в дом. И железки, и дощечки, и гвоздики – „усе у доми хай будить про всякий случай“». Очень любила его изображать: «Як идешь по улице, смотри униз на землю. Можа, якая провылка или гвоздок попадеть – усе неси у дом, моя птичка. У хазяйстви усе згодится, усе нада иметь про всякий случай…» Она этот принцип использовала в своем актерстве: все, что видела, могло пригодиться и заботливо откладывалось в ячейках ее памяти. Из этого, случайно подмеченного, рождались ее роли. Оживить эти воспоминания, сделать их видимыми для окружающих ей было легко: природа наделила ее подвижным и гибким актерским аппаратом. «Актерская природа вибрирующая», – напишет Люся позже, имея в виду эту постоянную готовность своих струн отозваться, зазвучать, воспроизвести некогда услышанную мелодию жизни, а одновременно – и прокомментировать ее, и преобразить, и авторизовать.

Я много раз с ней встречался – у нее дома, на съемках, на репетициях, на неформальных «прямых линиях» и «деловых завтраках» в редакциях «Известий» и «Российской газеты». И каждый раз она была другой – такой, какой хотела или какой требовала от нее выбранная в тот миг «роль». За час ее рассказа «про жизнь» мы могли видеть в ней и вальяжную диву-звезду, и подростка-непоседу с харьковским выговором; она становилась то мамой-аристократкой, то папой-рабочим, то Клавдией Шульженко, Леонидом Утесовым, Лолитой Торрес, Александром Ширвиндтом, Виталием Вульфом… Не только мастер в своей профессии, но и ее, если хотите, философ, она впитала в себя своих киногероинь, ответно передавая им частицы собственного опыта, знания о жизни, понимания мироустройства. Это была идеальная лаборатория, где никогда не прерывались таинственные алхимические, только ей подвластные процессы претворения жизни в искусство.

Многие это принимали за неискренность. На самом деле это свидетельство актерской гениальности. Из такой актрисы можно было лепить что угодно – о более пластичном «материале» режиссеры не смеют и мечтать.