Людоед

— Приказал, — ответил раб. — Её уже готовят. Откуда ты знаешь?

* * *

В столице Патрии, Нове, не было христианского кладбища. Преподобный Рональд Тирелл руководил миссией три года, с того дня, как патрианский диктатор Джон Конгрэйв официально разрешил проповедь. За всё это время священнику не удалось добиться для общины каких-то юридически закреплённых прав. Тирелл был вавилонянин — по национальности, если не по убеждениям — и вавилонский посол помог ему снять здание для миссии, но просьба о предоставлении земли была отклонена сенатом. Кладбище считалось недопустимым уже потому, что большинство неофитов были бедняки, отпущенники или рабы. Такие люди не имели права на погребение «в теле мира», по крайней мере в государственной земле. Диктатор Конгрэйв утвердил решение сената.

— Правильно, — сказал посол, когда Тирелл попросил его о помощи. — Разве твои неофиты чем-то лучше других патрианцев? Они что, как-то качественно отличаются, и их надо хоронить отдельно? Как по мне, патрианские похороны в огне — самое то. Я и сам не прочь таким образом упокоиться, если возникнет необходимость.

Тирелл не мог не отметить, что у варварски жестокой Патрии было много общего с цивилизованным Вавилоном.

На похороны собралась небольшая часть общины — те, кого смогли в это время дня отыскать и оторвать от работы. Несколько хозяев-язычников отпустили на пару часов своих рабов-христиан, и Тирелл был им благодарен. В последние годы он научился благодарить за то, что на вавилонских мирах само собой разумелось. Он сколотил из досок гроб — простой ящик — и положил туда Дэнни Икс, не вытаскивая его из мешка. Лишить останки этого жалкого покрывала казалось надругательством.

Тирелл читал заупокойную молитву, пока истерзанная плоть Дэнни Икс сгорала в печи крематория. Над некрополисом Новы пылала сухая жара. Всё вокруг было пеплом, было прахом сонма сожжённых здесь в течение столетий тел. То, что осталось от бесчисленных животных, бедняков и рабов, давно слежалось в низкие холмы. Из-под новых и новых наслоений пепла на их вершинах упрямо пробивался бурьян. Гневное солнце планеты пыталось сжечь эту цепкую серенькую жизнь. Звезда Нова заливала город мёртвых убийственно ярким светом, и бурьян обгорал, но не сдавался. Он как-то выживал, день за днём. Тирелл читал псалм за псалмом. Воздух полнился пеплом и вонью горящего мяса. Трупы, даже наполовину съеденные, до отвращения медленно горят. Особенно на дровах. Священник решил выписать из Вавилона сухое горючее. Ему не позволили хоронить своих мёртвых в земле, но это не значило, что он обязан послушно жечь дерево и часами торчать в преддверии ада, где нет даже земли, только пепел да обугленные осколки костей.

Когда всё завершилось, Тирелл и Линн собрали угли и прах в чёрную погребальную урну. Тирелл понёс её в руках, как младенца. У врат некрополиса священник отпустил своих прихожан — все они, свободные и рабы, были очень занятыми людьми — и только Линн сопровождала его домой, молчаливая, закутанная в тёмную шаль. Она шла чуть позади Тирелла, стараясь не смотреть людям в глаза. Если девушка поднимала взгляд, она сразу привлекала внимание. Тонкое, нежное лицо несло отпечаток горной крови. Линн родилась рабыней в особняке богатого нобиля. Её хозяин был её отцом. Тирелл знал, что многие патрианские мужчины растлевают своих дочерей, рабынь или нет, и красавице Линн грозила та же судьба. В страхе перед кровосмешением она убежала из дома и спряталась в запущенном уголке Сото. Через некоторое время прихваченная из дому еда кончилась. Потом кончились деньги. Отцовские слуги поймали Линн, когда она выбралась из своего закоулка в поисках средств к существованию. Хозяин не наказал её, не продал и не избил. Он просто посмотрел на дочь, выслушал доклад слуг и прогнал девушку прочь, не дав ей свободы и запретив возвращаться.