Людоед

Девочку Ютты назвали Сельваджей, и была она словно беленькая статуэтка, когда раздета. Ее широко расставленные глаза вечно боялись, пусть даже в целом свете страшилась она лишь херра Штинца. Тот человек этажом ниже играл похоронное на своей тубе, блестящая голова отражалась от ее раструба, звуки хроматически падали ниже и ниже. Мать держала дитя на расстоянии вытянутой руки, и казалось, что малютка прорастает из рукавов крапчатого кимоно, словно косточка плода, сидя верхом, будто никогда не упасть ей, на колене у женщины. Мать изголодалась по пище, женщина, набивавшая себе брюхо орехами, сливками, голяшками мяса и шоколадом, нынче же ночью наполнявшая себя так, как ее дочь или же сын не могли. Голова у нее была мужская, но пусть лицо — как у мужчины, грудь по-прежнему оставалась женскою. Плоская оттоманка заполняла почти всю комнату и стала ее кладовой. Ютта была как ее отец: прусский рот, римский нос, ноги теперь сильные, годы минули после ее болезни, но дочь не походила ни на кого из них, дитя на афише. Стелла Снеж терпеть не могла Сельваджу и ее брата за то, что те не обладали никаким сходством с семьей, и они с нею не желали разговаривать. Ютта ненавидела Стеллу с первого же дня, когда ее личико мужчинки взглянуло вверх из колыбели и узрело старшую сестру — та взирала на нее сверху, рот набит языком так, что и не заговорить. Свеча сморгнула, и Ютта с дитем услышали двойные пары сапог на лестнице, услышали, как звук топает вверх, словно форшлаги барабанщика из тиши. Сельваджа сбежала во вторую комнату, самой дожидаться брата. Сна у нее ни в одном глазу. Услышала, как открывается дверь, слова «Guten Abend»[9], затем все их вытеснила у себя из ума. В соседней комнате мы втроем лежали на оттоманке.

Мадам Стелла Снеж причесала свои полубелые, полузлатые волосы, подвесила черный свой халат на крюк в стене и заползла в постель. Двадцать лет уж как жительница городка, зная их всех ближе, чем Бургомистр, боль она ощущала острей его, пусть даже сердце ее скорее камень. Хоть здесь и не было Почты, пускай никто не приходил или не уходил, и все они жили или умирали много веков, пускай здесь не было радиовещания, она ощущала обширность общины, что была точно могильник, расползлась через все границы и от семейства к семейству. Никаких водостоков, никаких химикатов для очистки, никакого пламени для согрева, ни слова, ни пищи для молодняка или старичья, она недоумевала. Несмотря на годы свои, не получалось у нее отыскать, откуда все это началось, ибо аристократична оставалась до самого конца. Стелла способна была на что угодно с холодным сердцем, но не умела снести увечий никакой части своего тела. А потому сына своего она видеть не желала. Перекошенные деревья и дребезжащие окна, грязные мундиры и особенность, означавшая смерть, текли сквозь дас Граб[10] опасным потоком. Даже она, ощущая голод, порой колебалась, поднося кубок к устам. Она провела замысловато половое десятилетие и теперь еще больше не походила на свою сестру, чем раньше. Сучья деревьев скреблись в окно; она помнила, что мальчик ее сестры до сих пор где-то в ночи снаружи. Она лежала в темноте. Затем услышала, как в дверцу погреба царапаются.

Вокруг Баламира вращалась вся Германия. Ноги его в сапогах Императорова сына, он ощущал у своего бедра серебряный меч времени, которое не ждет, — и силы. Слабея и холодея, был он плодом приказов, поступающих от годов. С мызы, где он родился, до учреждения и военного завода, он чувствовал, что люди кланяются, когда он проходит. Как же тщился он стать тем образом, как в нем нуждался призрак Кайзера, как в той земле был бы он Честью, какой стал. Но до чего же хорошо знал он, что это власть ужаса, и ему хотелось выдрать у себя бороду, как поступил бы его отец. Владыка севера, он хмурился на подданных своих, супился деревьям, осколкам битого стекла, латунным гильзам и сплющенным снарядным трубкам, но уединенно улыбался он своим стенам замка. Был истинным и неведомым Принцем Шпицена-на-Дайне, за ним следовали оскопленные и разочарованные, ведомые неведомою дланью вокруг знаков с черепом и костьми накрест, высаженными над минами. Он крался, бывало, под дверью в квартиру Герцога, наблюдал, как человек этот приходит и уходит. Гулял по саду учреждения, а ныне, в последние дни упадка королевства его, с ним подружились в доме чирикающих птичек.

Испарения протока крепчали, Герцог набрал сотню шагов и сбавил ход, трещины и ямы в земле заполнились ночною росой.

Я отстегнул пистолет и положил его на пол.

Еще настойчивей пальцы Баламира заскреблись в дверь, и, сгорбившись на верхней ступеньке, подумал он о балконе и рыцаре в доспехах. Германия лежала ниже во тьме.

— Входи, бедолага, — прошептала она, и при свете ее свечи вдруг стали видны траншеи в сельской глуши.

Два