Людоед

Ютта, Счетчик Населения и я, выступив из плоской тьмы на свет, что был ярче лишь на оттенок, склонили головы, отгоняя затемненный резкий блеск, заполнявший пробелы между негнущимися танцорами. Притиснувшись друг к другу, миг мы простояли, утонувши в дверной пройме. Силуэты шагали вперед, назад, запутавшись в заводном устройстве обычая, того способа двигаться, что уже почти забыт. Собравшись в пакгаузе, спина к спине, лицо соразмерно лицу, вновь созванные воедино и притязающие на имя вместо номера, каждая такая фигура с возложенной на нее ответственностью появлялась с той же дерюжной праздностью, что и Ютта. Они вымахивали из дымки и возникали с мешковатыми щеками и выбритыми головами. Казалось, танцуют они, вечно держа одну ногу на весу, мелкие белые тела сталкиваются, словно округлые бесшовные стручки, а переплетенные пальцы вдвое длиннее ладоней. Танцевали они, непрерывно образуя узоры, вечно одни и те же — серого и голубого. Красотки были уже больны, и слово кранк[15] окольно переходило от компаний X компании по коварным языкам, словно испорченный телефонный ток сплетен по плетям пылких преступных слов, что скользят сквозь траченные исправительные колонии. У мельчайших женщин были круглейшие ноги, что отскакивали от выпирающих коленей, и швы их платьев стянуты были грубой нитью. Высоко над их плечами громоздились головы их партнеров, вихлявые, с холодными белеющими глазами, языки — вылинявшего цвета щек, подвернутые к корням забытых слов. Несколько девушек недавно осиротели, когда Союзнические грузовики, везя германские семьи обратно из укрытий, где те прятались, разбились, поскольку слишком быстро ехали по шоссе, и старичье разбросало по полям, словно избитых коров. Кое-кто из них танцевал друг с дружкой, останавливаясь глянуть, куда повернется другая.

Я коснулся руки Ютты, и мы пошли в середину танцпола, а Счетчик Населения, опершись о стену, наблюдал, стараясь припомнить всякую проходящую пару. Ютта клонилась и толкала, вися у меня на руке, наступала то на ногу мне, то кому-нибудь еще, а негнущийся вальс шептал из машинки. Чешки, польки и бельгийки танцевали так же, как и она, их деревянные башмаки липли к полу, одеты в те же голубые платья в вылинявший горошек, у кого-то кости переломаны со смещением, у кого-то подмышки в кругах черных, как сажа. Ибо отнюдь не немцы придумали собираться вместе, когда нечего сказать, когда никто не способен постичь беспредельного почитаемого идеала, заметенного под; то была остальная Европа — слегшая с праздностью, онемевшая от неимоверной дали, нездоровая в заключении, вот они и собрались в пакгаузе — кто начал танец этот по вечерам. Среди них затесалось и несколько истинных немок. Там пробредали мужчины, ища девицу, которую потеряли. Мужчины эти, испуганные и старые, все еще носили вместо рубашек неглаженые больничные халаты, двигались, готовые расталкивать других в стороны хлипкими руками, ходили, обувшись в сандалии и с дымно-белыми лицами. Юная барышня, сидя на лавке, нежно терла руками брюки итальянского офицера, а тот откинулся назад, глаза прикрыты, и она, улыбаясь, наблюдала за кругом танцоров и чуяла бескостную селедку в его дыханье.

В пакгаузе нечего было выпить. Над стенами витал запах клееного картона и пыли, русские бывшие солдаты ухмылялись друг другу, словно монголы, в углу, полуфранцузская барышня со спутанными бесцветными волосами, беременная, с пузиком под ремнем, смотрелась уродиной и не к месту; все были бездыханны от самой чужести страны и потому сбивались вместе, нежеланные, на этом краю городка. Все они ночевали в задних комнатках на сене, которое надо было б скормить стадам.

В кирпичном здании, ближайшем к пакгаузу, Баламир ложился, бывало, полуспя, иногда по утрам или же на склоне дня, когда закрывались цветы, в какую-нибудь из крупных ванн, все, кроме головы его, погружалось в воду температуры крови, а за собою слышал дежурную нянечку, листавшую страницы журнала. Вечера бочком миновали долгую зеленую тень, полотенца свисали со стен половиками. Ему удивительно было обнаружить, что руки плавают. И всегда страницы шелестели одна о другую, страницы трепетали прямо у него за головой. Вода клокотала прочь из ванны, тревожа мир и покой, затененный воздух комнатки.

Минута за минутой, танцоры были теми же долгими очередями узников, оттаптывающих время под фонограф, танцуя, сбившись в глыбы, руки слишком длинны. В задних комнатах несколько силуэтов раскинулось на нарах, сваленные непростительным изможденьем, слабые и беспомощные под низкой самодельной крышей пакгауза. Над головою звезды были ясны.

— Отдохнем?

— Мне совсем мало осталось. Давай потанцуем. — Она последовала за мной. Ютта не знала, что похожа на других, да и здесь на людях никто не знал, что платье постирано, а лицо ее в лентах длинных волос так же неухоженно и неприятно, как и прочие шаткие лица. Покинь я ее на миг и вернись затем, она б не поняла, кто ее партнер, но, глядя через плечи, что все были одинаковы, танцевала б дальше.

— Будет трудно?

— Нет.