Людоед, который объелся

Позже, когда его туманный стиль оттеснило влияние таких мастеров рассказа, как Киплинг и Сомерсет Моэм, он стал одним из ведущих военных корреспондентов. Его репутация значительно выросла, ибо теперь он разоблачал тайны людей, занимавших высокие посты. В нем была ненасытная жажда власти и стремление управлять жизнью выдающихся людей, И все это – во имя честной, воинствующей журналистики! Его боялись и ненавидели и принимали, потому что осадить или игнорировать его значило бы показать всему свету, что вам есть чего бояться.

После войны – поездки в разные страны, романы, пьесы, премия Пулитцера… Голливуд насыщал золотом его уже и так перенасыщенные банковские счета. Он мог превратить в звезду заурядную актрису и заурядного актера. Но берегитесь! В его руках были все нити и он мог в любой момент дернуть за ту или иную – и делал это, не колеблясь, – и рушились репутации, низвергались карьеры… Мун запускал пальцы во многие пироги. После первой мировой войны он объездил весь свет. Знал Ближний Восток как никто из говорящих по-английски людей его времени. Поднимался в горы. Летал на самолетах. По его заявлениям, он успешно любил женщин всех цветов кожи.

«Никогда не забуду ту малютку с четками в Неаполе», – говорил он, унижая одновременно и итальянских женщин, и католическую церковь.

Таков, говоря кратко, был Обри Мун.

В семьдесят пять лет Мун был карикатурой на себя тридцатилетнего. В годы первой мировой войны он был красив и романтичен – в военной форме, самодовольный, живой, высокий, стройный, с нахальными черными усиками и волосами, черными, как вороново крыло, гладкими и блестящими. В семьдесят пять волосы и усы были все еще черными, но явно не по особой милости природы. Его щеки отвисли и побледнели, а под глазами появились большие мешки. Тонкие губы под крашеными усами неизменно кривились чуть заметной жестокой усмешкой. Он не гнушался никакими жертвами. Никто не был для него слишком ничтожным или слишком важным – от кондуктора автобуса до президента, – если он хотел его сожрать.

Два года назад Обри Мун явился в отель «Бомонд» с намерением купить большие апартаменты – пентхаус, занимавший отдельный участок на крыше. Мистер Шамбрен показал ему пентхаус «Л», который был не занят и предназначался к продаже. Его цена – 194 000 долларов – ничуть не смутила Муна. Он даже не дослушал, что обслуживание будет стоить 32 000 долларов в год.

– Отлично, – сказал он мистеру Шамбрену. – Но я хочу пентхаус «М».

– Пентхаус «М» уже занят, мистер Мун. – возразил Шамбрен. – Но «Л» совершенно идентичен «М».

– А я хочу «М», – спокойно сказал Мун. – Я заплачу его владельцу десять тысяч долларов, чтобы он со мной поменялся.

– Это невозможно. Владельцу не нужны десять тысяч долларов, мистер Мун!

– Тогда сделка не состоится.

Мистер Шамбрен пожал плечами, скрывая разочарование.

– Как вам угодно. Но могу я узнать, почему вы хотите именно пентхаус «М»?

– Очень просто. Моя фамилия начинается с буквы М. Или я получу пентхаус «М», или обращусь в другое место!

Лицо мистера Шамбрена было непроницаемо.

– Допустим, мне удалось бы убедить жильца пентхауса «М» позволить мне снять с его двери букву «М», заменить ее буквой «Л» и таким образом прикрепить букву «М» к вашей двери. Это бы вас устроило? Думаю, это не стоило бы вам и пяти долларов.

– Ну что ж, если моя квартира будет известна как пентхаус «М»…

Это было началом своего рода шахматной партии между мистером Шамбреном и мистером Обри Муном – игры, которую Шамбрен осуществляет так искусно.

Мистеру Шамбрену не было дела до того, что кровать Обри Муна – копия старинной китайской джонки. Ему было безразлично, что пентхаус «М» изобилует бирманскими ширмами, китайскими расшитыми тканями, тибетскими Буддами, роскошными коврами. Его не интересовало, что в комнате, где жил Мун, возвышалось нечто вроде трона с откидной спинкой и пенопластовым матрацем, затянутым японскими шелковыми тканями. Мистера Шамбрена не смущало то, что во время редких посещений пентхауса «М» ему приходилось смотреть на Муна снизу вверх, в то время как тот восседал, развалясь на своем троне, курил сигарету, вставленную в длинный агатовый мундштук, и прихлебывал из стакана охлажденное кокосовое молоко. В то время как мистер Амато чувствовал себя рабом, пресмыкавшимся перед властелином, мистер Шамбрен презирал Обри Муна и мог себе это позволить, ибо Мун не знал за ним решительно ничего плохого. Единственная трудность для Шамбрена состояла в том, чтобы сдержаться и не рассмеяться в лицо Великому Человеку.

В практике Муна мистер Шамбрен был большой редкостью. Он имел лишь одно уязвимое место – он не догадывался, что Мун подметил его презрительно-насмешливое отношение к себе и ненавидел его за это лютой ненавистью. Однако Обри Мун затаился, терпеливо поджидая момента, когда мистер Шамбрен ослабит свою бдительность.

Марго Стюарт сидела за переносным столиком с пишущей машинкой в нескольких футах от трона Обри Муна. Великий Человек кипел от негодования: