Людоедское счастье

– И сразу же легавые поймут остальное: кто-то выследил этих изуверов и теперь последовательно ликвидирует, одного за другим. И он их всех пришьет, если полиция будет сидеть и хлопать ушами. Вообще-то менты были бы скорее довольны, если б этот мститель сделал за них основную работу. Но, понимаешь, полиция – это государственное учреждение, она должна действовать. И еще одно: эти деятели из полиции – они все же люди, такие же мужики, как ты и я (ну, может, не совсем, как я); у них есть свое человеческое любопытство, любопытство , Бен: надо же посмотреть, как устроены эти гады-детоубийцы, постараться понять! И они отдали бы, наверно, лет по десять своей пенсии, чтобы ущучить хоть одного, понимаешь, хоть одного! И как по-твоему, что они с ним сделают, с этим чудом спасшимся людоедом?

– Засунут куда подальше на всю оставшуюся жизнь.

– Абсолютно точно.

Он садится, снимает галстук и тщательно его складывает.

– Абсолютно точно. Засунут так далеко, что никто никогда ничего о нем не услышит, без суда – спорим на что хочешь! – без всяких там глупостей, прямо в какую-нибудь спецтюрягу. Потому что нельзя же допустить, чтобы такие люди, как эти Леонары, у которых такой замечательный телефон, оказались втянуты в такую некрасивую историю!

– Хорошо, а родители детей?

Долго, очень долго Тео смотрит на свой порей в уксусе, как если бы это была самая трудно поддающаяся определению вещь, которую он видел в жизни. Затем спрашивает задумчиво:

– По-твоему, Бен, что такое сирота?

(Немедленно у меня в голове слова песенки: «У него и папы нет, у него и мамы нет…»)

– Ты прав, Тео, это ребенок, которого никто не станет искать.

– Да, мсье.

Как он уставился на этот свой порей!

– Да, Бен. Но при этом сирота – это еще сама доверчивость. У него одно на уме: найти кого-то в жизни, и он идет за добрым дяденькой, который дает ему конфетку. А эти дяденьки как раз обожают сирот.

Какая-то в нем чувствуется напряженность, как будто он очень старается не думать об этих вещах больше, чем говорит. Короче, образ человека, который борется с навязчивыми образами.

Он осторожно щупает ножом свой порей, как будто это какое-то непонятное существо, только что умершее или еще не родившееся.

– Говоря «сироты», я беру слишком узко. Лучше бы сказать «заброшенные». Заброшенные дети, на которых всем наплевать, включая заведения, которые вроде бы должны ими заниматься, – сколько их в нашем замечательном свободном мире! Маленькие черные, избежавшие бойни у себя на родине, молодые вьетнамцы, плывущие по течению, наши беглецы, вся эта фауна асфальтовых джунглей, – выбирай, какие нравятся… Я не отдам карточку легавым.

Пауза. Он перекатывает по тарелке порей, по консистенции напоминающий утопленника.

– И вот что я тебе еще скажу. Менты скоро его заметут, нашего неуловимого мстителя. Они тоже не идиоты, и возможности у них дай Бог какие. Думаю, они недолго шли по ложному следу. А сейчас идет гонка. Зорро впереди на полкорпуса, не больше, если не меньше. Наверно, ему не хватит времени всех их убрать. Так вот, я не собираюсь помогать полиции его сцапать. Кто угодно, но не я.

Он бросает последний взгляд на то бледное и длинное, зелено-белое, что лежит у него в тарелке, утопая в густой перламутровой жиже с прозрачными кружочками.

– Бен, пожалуйста, пойдем отсюда – этот порей меня доконал.

29

Это произошло сегодня утром, как раз перед тем, как позвонила Лауна. Я вышел от Лемана и зашел в книжный отдел – решил проверить одну деталь, на первый взгляд незначительную, из тех, что сдвигают с мертвой точки следствие и экономят страницы.

Я всего лишь хотел спросить у господина Риссона, сколько лет он работает в Магазине.

– Сорок семь лет исполнится в этом году! Сорок семь лет, мсье, как я борюсь за изящную словесность, а продаю, что придется. Но, слава Богу, мне удалось сохранить в отделе настоящую литературу!

Сорок семь лет в Магазине! Я не спросил его, сколько ему было, когда он начинал. Я продолжал рыться, листать, короче, подыгрывать его честолюбию. Полистал «Смерть Вергилия»[21], подержал в руках «Рукопись, найденную в Сарагосе»[22] в твердом переплете, а потом спросил:

– А сколько экземпляров Гадды вы продали после того, как он был издан в карманной серии?

– «Бедлам на улице Дроздов»? Ни одного.

– Считайте, что один у вас ушел, – мне надо сделать подарок.

Его лицо, увенчанное красивой седой шевелюрой, выразило одобрение, как говорится, суровое, но справедливое.

– В добрый час, молодой человек! Это действительно книга, не то что бредовые измышления про Элистера Кроули!

– Это был тоже подарок, господин Риссон. Все вкусы более или менее противоестественны[23].

– Может быть, но, на мой взгляд, слишком много безвкусицы.

Пока он заворачивал мне книжку (казалось, что в запасе у него вечность), я попытался приблизиться к основной теме:

– У вас никогда не бывает отпуска? Сколько я помню, вы всегда на работе.

– Отпуска – это для вас, молодой человек, для вашего торопливого поколения. Я же все делаю медленно и закрываю отдел, только когда закрывается Магазин.

Я не мог упустить такой случай: