Людовик и Елизавета

— Еще одну минуту внимания, ваше сиятельство, — остановил его Мельников. — Теперь я хочу сказать два слова по личному делу. Вот, — он выложил на стол сверток с червонцами, — его высочеству благоугодно было подарить мне сегодня пятьсот червонцев. Благоволите принять эту сумму для того, чтобы можно было начать шить приданое Наденьки!

Головкин подошел к молодому человеку, ласково положил ему руку на плечо и сказал:

— Я возьму эти деньги и жду, что ты принесешь мне и остальную часть. Но ни единой полушки из этих денег истрачено не будет: я сам сделаю Наденьке все, что нужно. Если же я беру эти деньги, то для того, чтобы вручить скопленную тобой сумму Наденьке после венца. Ведь я хотел этого обеспечения только для того, чтобы убедиться, дельный ли ты человек или нет. Что ты беден, это неважно; важно, можешь ли ты перестать быть им. Сейчас я вижу, что можешь и спокоен за судьбу Нади. Ну, а теперь едем!

Принц Антон не на шутку встревожился, когда Мельников по приказанию Головкина изложил ему все дело. Он принялся ахать и охать, разливаясь жалобами на супругу-правительницу, которая всех их погубит своим легкомыслием. Он сказал, что постоянно твердит ей о том, что царевна злоумышляет против Брауншвейгского дома; она же только отмахивается и уверяет, будто Елизавета Петровна занята исключительно интрижками с гвардейцами, причем эти интрижки отнюдь не политического, а исключительно амурного свойства.

— Но надо же что-нибудь делать! — с пафосом воскликнул принц в конце концов, — и если она не хочет сама заниматься вопросом о безопасности императора, то этим должен заняться я.

Не успел принц окончить эту фразу, как дверь отворилась, и в кабинет мужа вошла правительница Анна Леопольдовна. Принц поспешил изложить ей то, что рассказик ему Мельников.

Поблагодарив капитана за преданность ласковым кивком головы, правительница задумчиво сказала:

— Да, в последнее время мне и самой кажется, что там затевается что-то скверное. Но ведь я бессильна… Какая польза предпринимать что-либо против царевны? Ведь за границей все равно остается вечная угроза нашему спокойствию в виде молодого принца Голштинского, и если даже мы обезопасим себя от Елизаветы, то наши недруги не успокоятся и начнут интриговать за этого чертенка… Нет, наоборот, нам надо как можно больше ласкать принцессу Елизавету, чтобы вернее опутать в сетях, когда придет тому время![64]

— Но нельзя ограничиваться рассуждениями, когда надо действовать! — заметил принц Антон.

— А кто говорит вашему высочеству, что я ограничиваюсь только словами? — холодно возразила правительница. — Как принцесса, так и ее друзья бессильны сделать что-либо без помощи иностранных держав. Ну, а мы скоро лишим ее возможности получить эту помощь. Шетарди заупрямился и хочет вручить верительные грамоты прямо императору; мы же отказали ему в этом, и ему остается только уехать. Нолькен получил от нас не один щелчок в нос, и я знаю из верных источников, что он уже просил о своем отозвании. А затем мы постараемся залучить к нам в гости принца Голштинского; если же это не удастся, то попросту похитим его и заставим формально отречься от всяких прав на российскую корону, а тогда уже и по отношению к царевне наши руки будут совершенно развязаны.

— Но в этом плане тот недостаток, что в нем слишком много "если", — упрямо твердил принц Антон. — Нолькена могут не отозвать или прислать вместо него интригана похуже. Шетарди может получить от своего правительства приказание пойти на уступки и ограничиться представлением аккредитивов не прямо императору, а правительству; похищение принца Голштинского может не удастся, да и наверное не удастся, так как его хорошо стерегут. Что же тогда?

Анна Леопольдовна вспыхнула; ее лицо, и без того подурневшее от беременности, пошло красными пятнами. Обыкновенно принц Антон говорил глупости, и ей легко бывало отделываться насмешками от его попыток вмешаться в государственные дела. Теперь же он случайно говорил совершенно дельно, и Анна Леопольдовна отлично сознавала, что муж совершенно прав, так как его слова в совершенстве отражали ее внутренние сомнения и опасения. Но именно это-то и раздражало ее.

— Ваше высочество, — начала она, стараясь казаться совершенно спокойной, хотя высокий вибрирующий тон голоса свидетельствовал, насколько она была взволнованна, — в силу своего положения я должна воздерживаться от лишних волнений, которые могут пагубно отразиться на ребенке, а потому я отказываюсь вступать в пререкания с вами. Скажу только, что один дурак может предложить вопросов больше, чем в состоянии ответить десять мудрецов. До свидания! — и она вышла, с силой хлопнув дверью.