Людовик и Елизавета

— Эх ты! — с горечью сказал Бирон. — А еще другом называешься! Друг до черного дня! Пустяшное нездоровье побороть не можешь, когда мне так невыносимо тяжко!

— Да я не о себе, а о вашем высочестве больше! — залебезил Головкин. — Я что? Я обойдусь. Но и вы, герцог, сдается мне, не очень-то здоровы… Вам бы прилечь, сном все пройдет…

— Обо мне ты уж не беспокойся, брат! — отрезал Бирон. — Что же касается нашего здоровья, то у меня имеется хорошее лекарство!

Бирон велел подать бутылку вина и два кубка. Головкину оставалось только подчиниться: он рисковал навлечь на себя подозрения…

Но и доброе старое вино не могло успокоить тревогу собутыльников, и беседа не клеилась. Скажут слово, да и молчат, молчат. Потом, через четверть часа, еще слово…

Только, когда было покончено с третьей бутылкой, Бирон заговорил.

— Не знаю, почему, но меня сегодня особенно неотступно преследует образ покойной императрицы, — сказал он, тяжело опуская голову на руки. — Совесть меня мучит, граф… Почему не уберег, не уследил… Эх! — стоном вырвалось у него. — Жила бы да жила она!

— Да в чем же вы можете винить себя, герцог? — возразил граф. — Ведь болезнь — не свой брат!

— Эх, что болезнь! — отмахнулся от него регент. — Ты-то знаешь, что такое болезнь вообще, да и что за болезнь была у императрицы?

— Но я — не доктор…

— А доктора, думаешь, знают? Надо что-нибудь сказать, вот они и брешут. Отравить — на это они мастера, а болезнь распознать, да вылечить — ну, тут они все равно, что слепые… Что болезнь! Когда жизнь идет гладко, ровно, так и с болезнью до глубокой старости проживешь; а огорчения, заботы — вот неизлечимая болезнь, которая быстрее всего сводит в могилу!

— Но ведь вы всецело стояли на страже!

— Да оставь, Головкин! — с досадой крикнул герцог. — Надоели мне эти сладкие слова! Сам знаю, что знаю…

Он опять замолчал, погрузившись в воспоминания. Часы пробили половину одиннадцатого. Головкин вздрогнул и опасливо уставился на циферблат.

— Как сейчас помню, — тихо, словно обращаясь к себе, сказал герцог, — была холодная, дождливая осенняя погода, а мне пришло в голову поехать кататься верхом. Императрица отнекивалась, но я… Ах, не всегда я обращался с ней так, как подобало! Следы ног ее целовать бы мне…, а я… Как сейчас помню: приехали мы с катанья, а на другое утро она и слегла.[51]

И опять наступила долгая, долгая пауза… Часы пробили одиннадцать.

— Недужится мне уж очень, — робко сказал Головкин, — пойти мне, что ли?

— Ты пойми, — не слушая его, сказал герцог, — ведь я вовсе не искал регентства. Мне тяжело было примириться с мыслью, что придется управлять этой страной, которая никогда не простит мне моего иноземного происхождения. Но что мне было делать, куда деваться? Ведь у меня семья… Правда, и в России, и везде за границей — в Пруссии, в Австрии, да и мало ли где — у меня имения. Но если я сегодня выпущу власть из рук, разве меня оставят в покое? Все — враги, все зубы точат! Про Россию и говорить нечего. Но, думаешь, даст мне прусский король либо австрийская императрица жить спокойно? Как бы не так! Сейчас начнут сводить счеты за старое! А из-за кого все это? Все из-за России, которая меня ненавидит! Мне негде голову преклонить, Головкин, я один, один, один!..

— Ваше высочество, — настойчиво сказал Головкин, опасливо посматривая на циферблат. — Вам положительно необходим покой. Позвольте, я провожу в опочивальню, ваше высочество!

— "Ваше высочество!" — с горечью повторил Бирон. — А ты думаешь, простят мне когда-нибудь, что я заставил сенат присвоить мне этот титул?.. Но ты прав! — сказал он, вставая. — Мне нужен покой. Вино начинает сказываться, меня клонит ко сну… Вот единственный верный друг, который не изменяет… Только вот что, граф, сначала мы пройдем в зал, где стоит гроб императрицы. Хочется мне поклониться ее праху!

— Слава тебе, Господи, — шепнул Головкин, следуя с облегченным видом за Бироном.

Хотя со дня смерти императрицы Анны Иоанновны прошло уже около месяца, но похорон еще не было, и гроб с высочайшими останками, украшенный императорскими гербами и тонувший в цветах, стоял в одном из залов Летнего дворца, громадные восковые свечи придавали всему какой-то жуткий колорит своим трепещущим светом, и лица неподвижно вытянувшихся гвардейцев, стоявших почетным караулом у гроба императрицы, казались мертвенными, неживыми.

Головкин остался поближе к дверям. Бирон подошел к гробу и долго смотрел на него, шепча немецкую молитву.

— Прощай, дорогой друг! — сказал он наконец, — прощай, моя единственная опора! Я хотел бы скорее быть с тобой!

Он подошел к Головкину, взял его под руку и вышел с ним из зала.

В следующей комнате к нему поспешно подошел молодой офицер из дворцового караула. Это был знакомый нам Мельников.