Людовик XI. Ремесло короля

Кроме того, позволительно ли нам делать безапелляционные выводы на основании нескольких картинок? Не легкомысленно ли сравнивать портрет государя — заказной портрет, который должен вызывать восхищение подданных и сохраниться для потомства, — с вымышленными образами, анекдотическими сценами, где персонажи застигнуты в совершенно иных обстоятельствах? Неужели мы и вправду думаем, что художники, изобразившие труды и развлечения каждого месяца или сцены охоты, пиров и княжеских забав, скрупулезно отображали реальность, как нынешние фотографы? Эти сцены, на которые мы (за неимением лучшего) охотно ссылаемся, не являются «документами», как нас уверяют, это «произведения», плоды художественного творчества. Им нельзя противопоставить портрет короля или принца, или его надгробие. А Людовик XI, написанный Фуке, в плотном робе с пышными рукавами — явно удобном, незаурядном ни по покрою, ни по своему виду, — не выглядит жалким по сравнению с Карлом Смелым, написанным в той же позе и таких же одеждах Рогиром ван дер Вейденом, и не скромнее множества других особ, изображенных на портретах, — Филиппа Доброго, короля Рене и обоих английских королей, ведших Войну Алой и Белой розы, — Генриха VI и Эдуарда IV.

Людовик XI скромен, нетребователен в своих запросах? Документы говорят совсем о другом! Будучи дофином, он просил все больше и больше денег для своего двора и свиты дофины, и не только на ведение войны и подарки своим сторонникам. На самом деле он жил на широкую ногу. Требуя от отца все больших щедрот, он ссылался лишь на необходимость содержать свой двор и поддерживать статус королевского сына. Ничто не говорит о том, что он был излишне скромен. Редкий принц тогда так поднаторел в искусстве пускать пыль в глаза, как он. Когда он находился в Лангедоке, в частности в Альби и Тулузе, его не видели ни бедно одетым, ни лишенным украшений, напротив, его окружал богатый церемониал: куча королевских лилий, меха и красивые уборы, великолепная сбруя для лошадей. Во время торжественных «въездов», расписанных, как по нотам, он велел принимать себя с большой помпой, заставлял осыпать почестями. Несколько разрозненных счетов дают нам неполные сведения, но всё же они свидетельствуют о его твердом намерении показать себя толпе в полном блеске. В июле 1439 года он велел отсчитать семьсот семь ливров — неплохая сумма! — флорентийскому купцу, торговавшему в Лангедоке, за куньи и собольи шкурки, пошедшие на изготовление трех шуб и на подбивку двух златотканых мантий; он заказал еще две мантии, одну из алого бархата, а другую — из черного. Королевский сын не мог одеваться иначе.

Когда он еще был дофином, но находился в Дофине, вдали от двора и Королевского совета, денег ему хватало. Во всяком случае, их было достаточно, чтобы содержать двор, достойный суверенного государя. Его постельничий выплачивал жалованье ста одиннадцати слугам, в том числе сорока конюшим, кравчим и стольникам, одиннадцати членам ближнего круга, находившимся в личном услужении — оруженосцам, трубачам, герольдам, даже дрессировщику леопарда; пятидесяти двум лучникам, арбалетчикам и пушкарям, восьми сокольничим. И это не считая свиты Шарлотты Савойской, ее чиновников и слуг всех рангов, духовника, домового священника, дворецкого, хранителя драгоценностей, лакеев, конюха, «ведшего ее парадную кобылу», и «гувернантку», которые в целом получили в 1451 году около четырех тысяч экю драгоценностями, бриллиантами, купленными в Женеве или в Пюи-де-Дом, и дорогими лошадьми. Матери дофины подарили дорогой золотой браслет, а ее брату Филиппу — ценную кобылу.