Людовик XIV

И в полусекретной своей работе короля в течение долгих часов, которые он каждый день посвящает делам в совете, и во время своей личной работы с каким-нибудь министром, то есть «в связке», его министрам предоставляется возможность оценить его постоянную куртуазность, которая помогает работе и сближает монарха с его высокопоставленными слугами. В разговорах со своими художниками — от добряка Ленотра до горделивого Мансара — король, кажется, скорее подсказывает, чем приказывает, и мы знаем, как он колеблется, прежде чем принять окончательное решение, даже при том, что его вкус безупречен, даже при том, что его официальная «августейшая власть» воплощает в себе чувство прекрасного, врожденное и воспитанное в нем. Но эта куртуазность, эта рыцарская вежливость того вычурного века самодисциплинированности перерастает в нем из качества личной добродетели в качество государственной добродетели. Вежливость и такт Людовика сформировали у него «определенную манеру командовать, которая показывает сразу же другим державам, что они должны ему повиноваться и что он хозяин положения»:^{30} об этом свидетельствует принцесса Дезюрсен, которая хорошо разбирается в вопросах большой политики.

Быть таким, как герои рыцарских романов, быть выше всякой мелочности — это те черты, которые входят в его понимание величия и славы. Когда ему сказали (в 1676 году), что он наконец избавился от опаснейшего вице-адмирала Рюйтера, он ответил: «Нельзя оставаться безучастным, когда умирает великий человек»^{112}. А вот когда ему объявили о кончине Карла V Леопольда Лотарингского (1690), он читает панегирик своему противнику, «давая понять, что если сильные мира сего и способны соревноваться друг с другом, они все же не способны опуститься до мелочной зависти».

Величие и слава — они являются государственным идеалом, а не предметом личного тщеславия — порождают в Людовике XIV другие добродетели: воинское и гражданское мужество, чувство справедливости (он умеет командовать, наказывать, прощать, забывать), умение хранить тайну. Враги короля постоянно осуждают это последнее качество, называя его неприятным словом «скрытность». А ведь так очевидно, что большая политика предполагает секретность, и, кажется, нет надобности настаивать на этом пункте. Плюс к этому его знаменитое «я посмотрю», за которое некоторые его упрекают. Это «Я посмотрю», которое часто говорит король с тех пор, как умер кардинал^{97}, помогает главе государства, каждое слово которого описывается всеми, не выносить скороспелые и поспешные вердикты и не давать необдуманных обещаний. Разве плохо, что в конце прослушивания семи кандидатов на пост органиста Его Величества (1693), Людовик XIV сказал: «Я посмотрю» и сделал выбор в конце недели, остановившись на Франсуа Куперене? А если бы король хотел показаться непогрешимым, он тотчас же выбрал бы кандидата наугад.

«Я посмотрю» — эти слова короля, которые так раздражали герцога Сен-Симона, естественно, подводят нас к вопросу: «Умен ли Людовик XIV?» Разве монарх со средним умом (Сен-Симон dixit (так сказал), Шпангейм dixit) написал бы, даже с помощью Кольбера, де Периньи и Пеллиссона, «Мемуары» для воспитания своего сына, Монсеньора? Только Марк Аврелий и Фридрих II Прусский сделали это лучше. Разве монарх со средним умом мог бы произнести столько трезвых, ясных, остроумных, лаконичных и всегда богатых содержанием речей, в которых нет и намека на авторитарность, на высокомерие, тщеславие и банальность? Разве монарх со средним умом мог бы так долго выносить упреки какого-нибудь Кольбера, резкость какого-нибудь Лувуа, фанфаронство какого-нибудь Виллара? Разве монарх со средним умом мог бы проявлять почти безукоризненный вкус в области литературы, архитектуры, живописи, скульптуры, музыки? Разве монарх со средним умом сумел бы создать и свой политический стиль, и свой художественный стиль и найти лучших министров, лучших поэтов, лучших администраторов, лучших художников? Кто мог бы дать свое имя целому веку, чтобы это не казалось перегибом и не выглядело смешным и комичным?

Но если изучения такого удивительного характера и такого великого наследия недостаточно, чтобы убедиться в том, что король был очень умен, воспользуемся не мнением герцога де Сен-Симона (талантливого, мстительного и несколько брюзгливого), а другими авторитетными аргументами. Мадам де Лафайетт, которая в Людовике видит «одного из самых великих королей, которые когда-либо были на земле, одного из самых порядочных людей королевства» и почти «самого совершенного» человека, упрекает его лишь в одном: в том, что он «слишком скупо использует тот великий ум, которым наделил его Господь»^{49}. Аббат де Шуази, один из самых тонких умов своего времени, считает Людовика «необыкновенным, гениальным»^{24}. Лейбниц, большой знаток в данной области, говорит об «очень большом уме» этого монарха, «одного из самых великих королей, которые когда-либо были»^{87}.

Глава XXV. МЕНЯЕТСЯ ЛИ ФРАНЦИЯ?