Людовик XIV, король - артист

«Некоторое время спустя, — продолжает Шантелу, — я также преподнес Королю [сонет] аббата Бути [бывший секретарь Мазарини, автор либретто придворных балетов]. Присутствовавший господин де Монтосье спросил, не мое ли это сочинение, я указал Королю на аббата Бути как на автора. Его Величество сказали, что его надо прочесть вслух. Я сразу же сделал это за аббата, которого извиняло то обстоятельство, что он, по его словам, не захватил с собой очки. [Стихи] были всеми высоко оценены, так что господин де Лавальер и господин Магалотти попросили копию. В продолжение того, как Кавалер продолжал работать, Миньяр д'Авиньон пришел сказать Его Величеству, что господин Кольбер прислал его измерить рост Короля для большого портрета, который будет послан за пределы Франции, и для этого взял голубую ленту, коей господин Бискара держал один конец, а он — другой. Сразу же затем Король ушел, сказав Кавалеру, что не сможет посетить его назавтра; и что если ему это все-таки удастся, то он пришлет сказать об этом...

Когда Король удалился, Кавалер бросился на стул, признавшись своему подручному, что он до крайности удручен этим уходом и расположением духа короля. В это время зашел господин де Лаврийер. Я сказал Кавалеру, что это государственный секретарь. Он и не двинулся, чтобы его принять. Так что тот некоторое время рассматривал бюст, затем работу скульптора Поля. Затем Кавалер попросил извинить его. Поговорили о скульптуре...»

Можно себе представить! Чем не сцена из «Докучных»?

Все это не объясняет нам, почему Людовик до такой степени интересовался бюстом и принимал безразличный вид, едва речь заходила о его дворце, Лувре. Или, точнее, почему по мере чтения «Журнала» Шантелу кажется, что король мало-помалу теряет интерес к архитектурным проектам. В то время как в июне-июле его видят принимающим Бернини, утверждающим проекты, которые он тут же спешил показать королеве-матери, в сентябре-октябре он появляется исключительно на сеансах позирования и посещает только скульптора, ни единого слова не говоря об архитектуре.

Надоел ли ему Бернини? Надоели ли все эти склоки, вся эта суматоха из-за обструкции, устроенной Бернини французскими архитекторами, тянувшими его в разные стороны, ставившими подножки, на которые Кавалер не обращал внимания или спешил пожаловаться королю? Но часто он неожиданно повышает тон. (Перро: «Он сказал, что я недостоин чистить подошвы его башмаков». Бернини: «Такому человеку, как я! Мне, кому сам папа оказывает почести и с которым считается... Не знаю, кто будет виноват, если я брошу молоток скульптора!»)

Возможно, что и надоел.

А может быть, здесь другое: еще неопределенное, еще довольно неотчетливое, но неудивительное для того, кто знает молодого короля-гитариста и его способность добиваться того, чего он хочет.

Разумеется, традиция, сознание того, кто он есть, «желание славы» — все это предполагает возведение большого дворца, достойного его. Разум, традиция и Кольбер уверяют, что этот дворец — Лувр. Но Людовик XIV предпочитает играть на гитаре. Он учится на лютне, как велят разум и традиция; он строит Лувр, поскольку его слава требует, чтобы он закончил «сделанное предшественниками». Господин де Кольбер весь в заботах, а герой романа в это время думает о другом.

Остался всего год до того момента, когда Версаль станет средоточием восторгов, когда раздастся музыка «Удовольствий Волшебного острова», и листву деревьев маленького парка озарят фейерверки.

Разве Лувр не так же скучен, как лютня? Разве «пламенный король», которого ваяет Бернини, не воображает свою славу более фантастическим образом, более свободно и более легко?

Версаль (I): «Удовольствия Волшебного острова»

Удовольствия Волшебного острова» можно рассматривать по-разному. Как развлечение, как королевское занятие, как дань уважения дамам (здесь их три: королева-мать, величественная, почтенная и уважаемая; королева, неуклюжая, добрая и бесцветная; и фаворитка, милая, любезная и нежная, ее держат в секрете, что в духе романа). Если речь идет именно о секретности, значит, празднество не имеет отношения к «большой» истории. Это приятный пустячок, украшенный со всей артистической роскошью, какую эпоха считала приличествующей обстоятельствам.

Но говоря о Людовике XIV, не следует отделять то, что касается человека, от того, что касается государства, частное от общественного; как мы уже видели, в данном случае это золотое правило. Поэтому наше празднество — также политическое и историческое событие; и с тем же успехом можно было написать: поэтому политическое событие также есть празднество.