Людовик XIV, король-артист

Нельзя все же сказать, что трагедия «Александр» — произведение «запертое на ключ» (13). Уже до поднятия занавеса мы держим этот ключ в руках, Расин его нам дает. Это счастье для нас, несчастных, опоздавших на три столетия и не видевших Его Величества, шестью месяцами ранее танцевавшего Александра в «Балете рождения Венеры», — необходимо, чтобы нам ясно сказали то, что всем современникам глаза кололо. А хотите знать, с кем танцевал король (уточним дату: 26 февраля 1665 года)? С Генриеттой Английской, изображавшей прекрасную Роксану. Расшифровывайте, если вам угодно...

Но завеса приподнимается в первых же строках «Александра», которого в наши дни больше не играют, но которого в XVII веке обожали и играли гораздо чаще, чем «Беренику» и «Полиевкта»:

Клеофила:
Ужели, милый брат, намерен ты сражаться
С вождем, которого бессмертные страшатся,
Который в Азии свергал за троном трон
И дерзостью судьбе диктует свой закон?
Повсюду, где прошел царь Александр Великий,
Порабощен народ, повержены владыки.
Не жди, пока он к нам придет стезей побед,
И огради наш край от беспримерных бед.[10]

Поместите в контртему все, что современникам было хорошо известно: победы в Лотарингии и во Фландрии (видевших кавалькаду растрепанного молодого короля), победы, которые привели к миру на Пиренеях; унижение Испании и Австрии; союз с Англией; свадьба и триумфальный кортеж в Париже. Да, Людовик XIV в 1665 году был увенчан славой.

И все же, нет: это не тот грозный завоеватель, «зажегший пожар по всей земле», о котором говорит тема. Ибо контртема между 1660 и 1665 годами — король-миротворец в ореоле славы: Л юдовик XIV более велик, чем Александр, поскольку приносит миру мир. Такой же блестящий, но также нежный, учтивый, галантный, элегантный и отшлифованный придворными балетами — Александр, которого написал Лебрен. Нет, он еще не захватил Голландию, не осадил Турне, не окружил Ауденар-де, не завоевал Дуэ, не взял Доль и Безансон.

Вот как его описывают, поскольку он появляется только в конце III акта, а до того о нем лишь говорят:

 Блеск молодости мне казался несовместен
С величием вождя, что всей земле известен.
Но горделивый взор, исполненный огня,
И грозное чело уверили меня,
Что это Александр, и должен был признать я,
Что высшей доблестью отмечен он печатью,
Величьем царственным пленяет всех вокруг,
Кого б ни встретил — тот слуга ему и друг.[11]

А вот и он сам, когда впервые открывает рот в III акте: Александр:

Я в славу был влюблен, и у нее во власти
Себе я запретил питать иные страсти.
Неуязвим я был, но твой, царевна, взор
Поколебал все то, чем жил я до сих пор.
Мне больше не нужны победы боевые,
Я поражение готов терпеть впервые,
Лишь только б услыхать мне от тебя самой.
Что радуешься ты победе надо мной.[12]

Слава и победа; жалость и доброта; галантная и нежная любовь — совершенный герой романа в его трех ипостасях. Герой, которого нам представляет Расин, — не Александр; решительно, это Полександр. Можно точно, фраза за фразой, воспроизвести дефиницию, которую дает мадемуазель де Скю-дери в «Великом Кире», помня, что это было любимым чтением юного Людовика XIV, увлеченного Марией Манчини. Все сводится к двойной игре зеркал, где прециозный роман отражается в галантной трагедии, и вместе они отражают нам воображаемый портрет Короля-Солнца, каким он себя видел — и каким его видели — в 1665 году и каким его писал Лебрен:

 Скюдери: Нужно, чтобы его доблесть не была слишком яростной...

Расин: Я мнил спасти ваш край от битвы многодневной И уберечь вождей от участи плачевной. Я злобы не таил ни на кого из вас.[13]

Скюдери: чтобы он любил победу, не любя крови...

Расин: Гефестион, доставь к нам Пора. Сохраним Мы жизнь ему и всем, кто бился вместе с ним.[14]

Скюдери: чтобы его гордость являлась лишь на поле брани...

Расин: Еще один поход — и, возратившись к милой, Всей славе предпочту я власть над Клеофилой, Покорствовать тебе заставлю род людской И счастье обрету, служа тебе

одной.[15]

Скюдери: чтобы учтивость никогда ему не изменяла...