Людвиг II

И император, и король имели слишком большие возможности воплощать в реальности свои мечты: власть и исключительное материальное положение делали свое дело. Причем не только имели, но и воспользовались ими. Им, как никому другому, была необходима психологическая разрядка — более «нервной работы», чем монарх, представить себе трудно. Кроме того, напомним, что управление страной, как таковое, полностью дисгармонировало с внутренним миром обоих. Кстати, необходимо обратить внимание на одно важное психологическое отличие монарха XVI века от монарха второй половины XIX века: Людвиг всячески стремился вернуть себе абсолютную «средневековую» власть, но лишь для того, чтобы никому не давать отчета в своих действиях; а Рудольф, облеченный этой самой абсолютной властью, тяготился ею, но лишь тогда, когда от него требовались какие-либо решительные действия в интересах страны.

Но, как ни парадоксально, именно эта отличительная черта подводит нас к сходству № 6: оба монарха четко разделяли свои интересы и интересы государства; более того, в их случаях эти понятия вообще входили в противоречие друг с другом. Монарх «от Бога» сумел бы либо примирить в себе эти противоречия, либо полностью подчинить собственные желания благу страны. Ни Рудольф, ни Людвиг были к такому монаршему подвигу неспособны — они, как мы уже отмечали, подчинили интересы страны своим интересам.

Но по-другому и быть не могло: они жили в своем виртуальном мире и пытались заставить жить в нем окружающих. Если простой человек вдруг объявляет себя во всеуслышание Наполеоном и начинает вести себя соответствующе своим фантазиям, его помещают в психиатрическую клинику. Но если он, считая себя в душе Наполеоном, никому об этом не говорит, откликается на свое обычное имя, спокойно работает и дает волю фантазиям, лишь оставаясь в одиночестве, такого человека никто даже и не заподозрит в каких-либо психических отклонениях. Отсюда проистекает, пожалуй, главное и основное сходство № 7: и Рудольф, и Людвиг «объявили себя Наполеонами» в масштабах целого государства.

При таком положении вещей царствование и того, и другого не могло не закончиться трагически, и опять же прослеживается удивительное сходство в том, как это произошло: Рудольф на семейном совете был объявлен недееспособным и должен был передать бразды правления в руки брата Маттиаса, [16]в пользу которого он и отрекся от престола; Людвиг был также объявлен недееспособным и душевнобольным, а регентом стал его дядя, младший брат отца Луитпольд.

Конечно, необходимо учитывать, что к печальному финалу обоих привел целый ряд объективных предпосылок. Рудольфа и Людвига окружала среда, абсолютно чуждая им, если не сказать враждебная. Рудольф — убежденный католик в стране протестантов, ученый-затворник, обремененный светской властью, покровитель изящных искусств, вынужденный общаться с солдатами-наемниками… Людвиг — средневековый рыцарь в царстве циничной корысти, тонко чувствующий романтик в сетях приземленного материализма, абсолютный монарх Средневековья на троне маленькой Баварии второй половины XIX века…

Они — не герои своего времени. Можно было бы назвать их антигероями, если бы это слово не носило столь явного негативного оттенка, а ведь злодеями, как таковыми, оба эти монарха ни в коем случае не являлись.

Скажем больше. Они вообще не принадлежат ни к какому времени! Их не понимали современники, но точно так же они оказались бы в изоляции и среди своих предков, не говоря уже о потомках. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем для таких личностей, как Рудольф II и Людвиг II, нет места. Их вечный удел — одиночество. Их истинная родина — собственный внутренний виртуальный мир.

Как бы мы сейчас ни восхищались баварскими «сказочными замками» Людвига II или мрачной мистической красотой Праги — вотчиной Рудольфа II, — окажись среди нас фигуры, подобные «императору-алхимику» или «последнему королю-романтику», и мы в ужасе отвернулись бы от них, объявив их опасными сумасшедшими. Что, собственно, и сделали их современники. Но для нас это сумасшествие было бы еще более заметным. Наш век гораздо приземленнее, циничнее и аморальнее, чем мистический XVI и даже материалистический и нигилистический XIX век. Наивная вера в чудо или любые идеальные и возвышенные мечтания навсегда изгнаны из мировоззрения человека XXI века и вряд ли когда-нибудь вернутся в наши сердца. Но вот неосознанная, загнанная глубоко в подсознание своеобразная ностальгия по этим понятиям у нас осталась. Именно поэтому «чудаки-неудачники» столь привлекательны и для простого читателя, и для историка-исследователя. Нам очень не хватает в жизни волшебства, красоты и рыцарской веры в то, что «красота спасет мир»…