Люйши чуньцю (Весны и осени господина Люя)

То же касается и сознания. То, что воспринимается обладающим сознанием и что воспринималось бы не обладающим сознанием, — одна и та же действительность. Но способность к восприятию у разных сознаний различная. То, что способен воспринять обладающий сознанием, намного обширней, чем то, что способен воспринять не обладающий сознанием. Тот, у кого ясное сознание, видит дальше, чем тот, у кого оно замутнено. Если же тот, кто приспособлен к восприятию только того, что лежит рядом, станет судить о тех превращениях, которые свершаются далеко от нас, то откуда же возьмется понимание истинного положения дел? Если же нет соответствующих представлений, то, как бы ни старался говорящий, он не сможет их точно описать.

Некий жунец увидел прядильщика и спросил его, чем он занят: «Из чего получаются эти длинные-длинные нити?» Тот, указывая на коноплю, сказал, что он делает. Тогда жунец пришел в негодование: «Как из этого спутанного-спутанного может получаться длинное-длинное?»

Вот и в гибнущем царстве не то чтобы не было мудрых мужей, не то чтобы не было добродетельных. Причина в том, что их правителям невдомек, что они есть. Эта болезнь — неспособность к адекватному восприятию действительности — приходит, когда сами себя считают обладающими сознанием: такое сознание как раз и не позволяет воспринимать мир правильно. Если же мир сознанием правильно не воспринимается, но сам воспринимающий считает, что он его воспринимает, — это, конечно, глупость. При таком положении государство не может существовать, и правитель никак не может рассчитывать на собственную безопасность. Если же сознание не воспринимает чего-либо, но человек сознает, что его сознание не воспринимает этого, — государству не грозит гибель, а правителю — опасность.

Гуань Чжун заболел. Хуань-гун пришел навестить его и спросил: «Ваша болезнь, чунфу[363], опасна, и весьма. Что бы вы хотели мне сказать в поучение?» Гуань Чжун сказал: «Крестьяне у нас в Ци любят одну поговорку: «С тем, кто ничего не накопил, пока был здесь, нечего будет зарыть, когда он пойдет туда». Нынче я отправляюсь в дальний путь, и о чем меня можно еще спрашивать?» Хуань-гун сказал: «Хотелось бы, чтобы вы, второй отец, не отказывали». Гуань Чжун тогда сказал: «Мое желание состоит в том, чтобы вы, правитель, удалили от себя И Я, евнуха Шу Дао, колдуна из Чан и принца из Вэй Ци Фана». Хуань-гун сказал: «И Я, чтобы доставить мне радость, зажарил собственного сына, как же я могу сомневаться в нем?» Гуань Чжун отвечал: «В природе человека нет ненависти к своему отпрыску. Если уж человек своего собственного ребенка подвергает мучительной смерти, то что же он может сделать с собственным правителем?» Гун тогда сказал: «Шу Дао оскопил себя, чтобы иметь возможность приблизиться ко мне. Как я могу в нем сомневаться?» Гуань Чжун сказал: «Не в природе человека калечить собственное тело. Если он мог причинить это своему собственному телу, то что он может причинить своему правителю?» Хуань-гун тогда сказал: «Колдун из Чан разбирается в жизни и смерти, он способен излечить любую душевную болезнь, как же не доверять ему?» Гуань Чжун сказал: «Жизнь и смерть зависят от судьбы, а душевные болезни — от воли человека. Вы, правитель, полагаетесь не на судьбу, чтобы сохранить свое здоровье, а на какого-то колдуна из Чан, и он, [таким образом,] пользуясь этим, может творить что ему вздумается». Хуань-гун сказал: «Царевич из Вэй Ци Фан служит мне пятнадцать лет; даже когда умер его отец, он не поехал домой, чтобы оплакать его, — как же в нем можно сомневаться?» Гуань Чжун сказал: «Не в природе человека не любить своего отца. Если же он пренебрег отцом, то чего ожидать от него вам, правитель?» Хуань-гун сказал: «Я обещаю вам».