Люсьен Левен (Красное и белое)

Суровая добродетель г-на Готье, пожалуй, нашла бы серьезные доводы против этого слишком легкомысленно принятого решения; но г-н Готье напоминал собою тех добродетельных женщин, которые дурно отзываются об актрисах: он был скучен, говоря о лицах, слывших весьма занятными людьми.

Вечером того же дня, когда Люсьен познакомился с мадмуазель Пришар, у него сидел доктор; он ораторствовал на тему о рабочих тоном взбешенного Ювенала; говорил о их несомненной нужде и о том, что они, возбужденные якобинскими памфлетами, должно быть, сбросят с престола Людовика-Филиппа. Вдруг, когда часы пробили пять, доктор, оборвав себя на половине фразы, поднялся с места.

— Что с вами, доктор? — спросил сильно удивленный Люсьен.

— Это время вечерней молитвы, — спокойным голосом ответил добрейший доктор, набожно опуская маленькие глазки.

Люсьен громко расхохотался. Сам огорченный своей выходкой, он попробовал извиниться перед врачом, но им снова овладел приступ сумасшедшего смеха, слезы выступили у него на глазах, и он, уже совершенно плача, переспросил доктора:

— Скажите, бога ради, куда вы идете? Я не расслышал ваших слов

— К вечерней молитве, в часовню Кающихся. — И доктор с важным видом знатока объяснил ему сущность этой религиозной церемонии.

«Это бесподобно! — подумал Люсьен, стараясь как-нибудь продлить объяснение и скрыть от врача, что он задыхается от еле сдерживаемого смеха. — Этот человек — мой благодетель; без него я впал бы в маразм. Надо, однако, что-нибудь ему сказать, иначе он обидится».

— Что стали бы говорить обо мне, дорогой доктор, если бы я пошел с вами?

— Ничто не сделало бы вам больше чести, — спокойно ответил лекарь, нисколько не рассердившись на безумный хохот Люсьена. — Но я должен по совести воспротивиться этой второй прогулке, как протестовал против первой; свежий вечерний воздух может снова вызвать воспаление, а если мы раздражим артерию, вам придется подумать о дальнем путешествии.

— Других возражений у вас нет?

— Вы станете предметом вольтерианских насмешек со стороны ваших однополчан.

— Пустяки! Я их не боюсь: в этих людях слишком много низкопоклонства для этого. Полковник в первую же субботу по прибытии нашем в город объявил нам в строю с многозначительным видом, что он идет к мессе.

— И, тем не менее, девять из числа ваших сослуживцев в последнее воскресенье отсутствовали в церкви. Но, право, какое вам дело до насмешек! В Нанси всем известно, как вы умеете пресекать их. К тому же ваше благоразумное поведение уже принесло свои плоды. Не далее как вчера, когда у маркиза де Понлеве кто-то высказал мнение, будто вы являетесь одним из столпов читальни этого вольнодумца Шмидта, госпожа де Шастеле изволила выступить в вашу защиту. Ее горничная, которая проводит весь день у окон, выходящих на улицу Помп, сказала ей, что полковник Малер де Сен-Мегрен совсем напрасно устроил вам сцену по этому поводу, что никогда она не замечала, чтобы вы посещали это заведение, и что когда вы, элегантный, хорошо одетый, проезжаете на прекрасном коне, стоящем тысячу экю, вы совсем не похожи… простите, это слова горничной, более справедливые, чем изысканные… — И доктор замялся.

— Полно, полно, дорогой доктор, я обижаюсь лишь на то, что может мне повредить.

— Ну что ж, если вы настаиваете, я доскажу: что вы совсем не похожи на республиканское мужичье.

— Признаюсь вам, сударь, — чрезвычайно серьезно ответил Люсьен, — я никак не мог бы заставить себя заниматься чтением в какой-то лавке (слово «лавка» было выбрано очень удачно; уроженец Сен-Жерменского предместья не выразился бы лучше). Через несколько дней, — продолжал Люсьен, — я могу предложить вам несколько газет, в чтении которых порядочный человек может открыто признаться.

— Знаю, сударь, знаю! — не без провинциального самодовольства воскликнул врач. — Почтмейстерша, вполне благомыслящая особа, сегодня утром сообщила нам, что вскоре мы будем иметь в Нанси пятый экземпляр «Quotidienne».

«Это уж слишком, — подумал Люсьен. — Не издевается ли надо мной этот чудак?» Слова «пятый экземпляр «Quotidienne» были произнесены с оттенком горечи, рассчитанным на то, чтобы задеть тщеславие нашего героя.

В этом отношении, как и в целом ряде других, Люсьен был еще молод, то есть несправедлив; убежденный в правоте своих взглядов, он был уверен, что познал уже все на свете, а между тем едва ли видел и четверть того, с чем следовало бы познакомиться поближе. Откуда мог он знать, что эти мелкие штрихи так же необходимы для провинциального лицемерия, как они были бы смешны в Париже? А так как доктор жил в провинции, он имел все основания изъясняться на языке провинциалов.