Люсьена

Я стараюсь уменьшить шум моих шагов по насыпи и идти по возможности в длинных полосах тени. Я подхожу на расстояние трех рельсовых путей к этому человеку, который оказывается женщиной.

Она услышала меня; она оборачивается. Она делает попытку спрятаться за столбом, а затем бежит дальше через пути.

Я кричу:

— Цецилия! Цецилия!

Она колеблется. Я успеваю догнать ее в промежутке между рельсами.

— Цецилия, что вы здесь делаете?

Свет фонаря, который отвесно падает на нас и кажется смешанным с ночью, подобно свету луны, оставляет несколько пятен тени на лице Цецилии. Я обращаюсь с вопросом к уже преображенной Цецилии.

— Что вы здесь делаете?

Она смотрит в сторону, точно хочет убежать. Потом она смотрит мне в лицо своими глазами, которые кажутся двумя большими черными дырами; и вот зубы ее начинают двигаться движением, которое этот бледный свет сверху делает необычным.

— Оставьте меня. Я у вас ничего не прошу.

— Цецилия, умоляю вас. Возвратитесь со мной… и клянитесь мне… но прежде возвратитесь.

— Нет.

— Что вы затеяли?

— Я ничего не затеяла. Оставьте меня. Я ни у кого ничего не прошу.

— Прошу вас, моя маленькая Цецилия!

— Зачем преследуете вы меня даже здесь? Вам нечего заниматься мной. Вы имеете то, что вам нужно? Ну, так зачем же?

— Как? Я имею то, что мне нужно?

— Теперь я вам больше не нужна, не правда ли? Так что ж вам до того, что я делаю то, что мне нравится?

— Вы не понимаете, что вы говорите, Цецилия. Возвращайтесь со мной.

— Я отлично понимаю, что я говорю. Я совсем не сошла с ума. Никто не помешает мне сделать то, что я решила. К тому же кого это может опечалить?

— О! А ваших родителей, а всех нас?

— Скажите, пожалуйста! Пришло время самой мне заботиться о себе.

— Цецилия, маленькая моя Цецилия!

— Скажите мне… есть одна вещь, которую я хотела бы знать… Я хорошенько не понимаю. Как вы думаете, Марта очень страдает?

— Очень страдает?

— Да, от всей этой истории?

— Но…

— Маленькая потаскушка! Она способна найти увертку, чтобы не страдать. Вы видите, что я становлюсь циничною. Ха! ха! Вы не знали меня такой?

— Вы пугаете меня, Цецилия.

— Во всяком случае, вы не можете жаловаться на меня. Вы не выказывали большой симпатии ко мне. Но меня вообще не любят. Да и понятно.

— Откуда вы взяли это, Цецилия? Я вас очень люблю.

— Это правда, вы побежали за мной, чтобы узнать, до чего я дошла. Это уже чего-нибудь стоит. Ведь кроме вас никто не подумал обо мне. Не правда ли? Маленькая потаскушка не шевельнулась на своем стуле. Она прихлебывает свой кофе. А ваш Пьер Февр? Ха! ха!

— Замолчите! Как вам не стыдно говорить все это?

— Это правда. Замолчим. Вон подходит мой поезд. Убирайтесь! У вас нет желания броситься под него вместе со мной? В таком случае, убирайтесь! Убирайтесь, говорю вам!

Я увидела огонек, рождавшийся в конце линии, еще совсем крохотный; но от одного того, что он двигался, он становился больше всех стоявших здесь фонарей — как снаряд, пущенный прямо на нас с горизонта.

И едва улавливаемый ухом рокот, который сопровождал его, казался не менее страшным, чем те непрерывные раскаты грома, что отягчают августовские ночи.

Тогда я уцепилась за Цецилию, стала тащить ее назад и мне удалось прижать ее к фонарю. И не заботясь о том, режет или нет ее спину угол фонарного столба, я судорожно схватилась двумя руками за железные прутья и зажала тело Цецилии между своей грудью и фонарным столбом.

Она отбивалась, она изо всей силы упиралась обеими руками в мою грудь; а в это время серо-зеленые глаза спешили излить на меня всю накопившуюся в ней ненависть.

Поезд громыхал. Так как я была повернута к нему спиной, то я не могла удостоверится, не движется ли он на нас, прямехонько на нас. Я не смела надеяться, что ему удастся удержаться на рельсах, что маленького выступа рельс будет достаточно для отведения его страшной массы на полметра в сторону. Я чувствовала, как он обрушивается своей тяжестью на мои плечи, сокрушает как былинку и нас, и нашу слабую опору. Но эта паника, охватившая мое тело, заставляла мои пальцы еще яростнее сжимать железные прутья.

Потом свист и грохот, задрожала земля, локомотив, как дом, со своей красноватой топкой, огни и лязганье вагонов — и мысль, что каждая дверца вагона способна скосить нас.

Цецилия плюнула мне в лицо.

Наконец, прошел багажный вагон, увлекая за собой красный огонь; и шум поезда обратился вдруг в печальное, как смерть, завывание, но он удалялся и уже не был страшным.

Я отпустила Цецилию. Я вытерла плевок на своем лице. Я стала плакать. Цецилия схватила мои руки, сжала их, поднесла к губам. Кисти моих рук болели.

Цецилия выпустила их.

— О! Это совсем не в благодарность вам! — сказала она мне.

Я взяла ее руки в свою очередь.

— Вы должны поклясться мне, что больше не повторите этого.

Она смотрела в мои глаза, увлажненные слезами.

— Хорошо. Обещаю вам.

— Серьезно обещаете?

— Да… обещаю серьезно.

Потом я сказала ей:

— Что это за поезд? Я не знала его.

— Оттого, что вы никогда не переходили полотна в этот час. Это номер 14. Экстренный. Но ход у него хороший.

— Теперь мы должны возвратиться, и живо. Что должны были подумать там, в столовой?